— До свидания, — сказала она. Ее лицо двинулось вдоль по улице, за ним последовало и тело.

Кэтрин встала подбоченившись.

— Лукас, хороший ты мой, — проговорила она.

— У тебя все в порядке.

— Как видишь.

— Ты позволишь пройтись с тобой?

— Я должна продать миску.

— Где она.

— У меня в сумочке.

— Не продавай миску. Оставь себе. Пожалуйста.

— Если хочешь, пойдем со мной.

Она пошла по улице, он пристроился сбоку.

Как ему было сказать ей? Как было сделать так, чтобы она поняла?

— Кэтрин, машины опасны, — сказал он.

— Могут быть опасными. Поэтому с ними надо быть осторожным.

— Опасны, даже если быть острожным.

— Но ведь быть осторожными — это самое большое из того, что мы можем сделать, правда?

— Ты больше не должна ходить на работу.

— В таком случае, мой дорогой, куда прикажешь мне ходить?

— Ты ведь можешь шить дома, да? Можешь брать заказы.

— А ты знаешь, сколько за них платят?

Он не знал, сколько за что платят, кроме его собственной работы, да и это-то узнал, только когда ему заплатили. Он шагал рядом с ней. Они вместе прошли через Вашингтон-сквер. Он нечасто здесь оказывался. Площадь лежала за пределами его мира; она не была предназначена для мальчишек вроде него. Вашингтон-сквер, как и Бродвей, была частью города в городе. Она лелеяла свой зеленый и пестрый покой, обрамленный дальними огнями, была местом, где прогуливались мужчины и женщины в платьях и пальто, где хромой нищий играл на флейте: где листья деревьев казались резным узором на фоне неба и пожилая женщина продавала с деревянной тележки мороженое; где ребенок размахивал алым флажком, который бился и развевался на ветру вразнобой с мелодией флейты, а флейтист в ответ флажку выставлял кончик рыжеватой бороды. Лукас пытался не отвлекаться на красоту площади. Он пытался оставаться самим собой.

— Куда мы идем? — спросил он у Кэтрин.

— К одному человеку, которого я знаю.

Миновав площадь, они подошли к магазину на Восьмой улице. Это скромное заведение помещалось в полуподвале и называлось «Гайя Импориум». В витрине магазина торчали на шестах две шляпки. Одна розовая атласная, другая — из жесткой черной парчи. Под ними на подушечках выцветшего синего бархата были выложены браслеты и серьги, они поблескивали, отважно сигнализируя о своем поражении.

Кэтрин сказала:

— Подожди здесь.

— А с тобой нельзя?

— Нет. Лучше я пойду одна.

— Кэтрин.

— Да?

— Пожалуйста, можно мне сначала взглянуть на миску?

— Конечно можно.

Кэтрин открыла сумочку и достала миску. Она казалась очень яркой в вечернем свете, противоестественно яркой. Она могла бы быть вырезанной из жемчуга. Вытянувшиеся по кромке странные символы — голубые завитки и кружки — притягивали к себе взгляд, подобно языку, настаивающему на своей непреложности в мире, который утратил умение понимать изложенное на нем послание.

— Ты не должна ее продавать.

Лукаса охватило минутное желание выхватить миску у нее из рук, прижать к своей груди. На мгновение ему показалось, что если будет утрачена миска, потеряется что-то еще, что-то такое, в чем они оба с Кэтрин нуждались, но чего никто им больше не предложит.

Она сказала:

— Продать-то ее я как раз и должна. Я быстро.

Она зашла в магазин. Лукас ждал. Что еще ему оставалось делать? Он стоял перед витриной, наблюдая, безмолвную жизнь шляпок и украшений.

И вот Кэтрин вышла наружу. Она устало поднялась по ступеням.