Мать ни о чём не узнала: замочки отец поставил новые, ключи от них лежали в Катерининой шкатулке, на месте старых. Даша клятвенно пообещала отцу не прикасаться к скрыне и даже близко не подходить. И продолжала безобразничать. Особенно любила глумиться над домовым. Не поленилась даже принести на лопате коровью лепёху и положить перед дверцей его домика. Ночью выйдет погулять и вляпается. На следующий день лепёха исчезла. Домовилиха заругалась, муженька коровье дерьмо убирать заставила, радовалась Даша.

Избяной отомстил. Дождался-таки своего часа и нашептал на ухо Дашиному отцу, что зятя лучше Степана Кожина ему не найти. Посиделки с дядей Митрием были ничем иным как сговором – дошло наконец до Даши. Вот почему смотрел на неё маслеными глазами Кожин-старший, вот почему так странно улыбался отец.

Даша дождалась, когда все уснут, и тенью выскользнула из дома, Дверь притворила аккуратно, но та вдруг вырвалась из рук и с силой захлопнулась. Даша едва успела отдёрнуть пальцы. Торопливо спустилась с крыльца и, подгоняемая страхом, бежала-летела по тёмной улице. У крайней избы остановилась, прижалась спиной к ветхому штакетнику, унимая бешено бьющееся сердце. Толкнула незапертую калитку. То, что она сейчас делает, стыдно и грешно, но отец не оставил ей другого выхода.

Стукнула в окно:

– Феденька, выгляни!

– Ктой-то там?

– Я это, Даша.

– Дашутка? Что ты в такой час… Случилось что?

Створки окна распахнулись, выпуская чубатого долговязого парня. Спросонок тот моргал и тёр глаза. И никак не мог понять, зачем к нему прибежала среди ночи эта девчонка, которую он давно и безнадёжно любит. Негубин не отдаст ему дочь. Офицеровы – голытьба, вдвоём с матерью пустые щи хлебают, концы с концами еле сводят. Мужских рук в доме нет, Фёдор у матери один. Отец на болото за клюквой ушёл и сгинул, а за другого она не пошла, не хотела для сына отчима. Федька с двенадцати лет за взрослого мужика ворочал, спину надорвал да грыжу нажил. Кому он такой нужен?

Даша уверяла, что – нужен. Что ей никто кроме него не люб. И наплевать, что она старше на целый год, и на отца наплевать.

– Он меня за Степана хочет выдать, они с дядькой Митрием столковались уже, – говорила Даша сквозь слёзы, вцепившись обеими руками в Фёдорову руку, словно боялась, что он уйдёт. – Сва… сватов засылать сговорились. За меня никто не за… не заступится, дед с отцом за… заодно, а мамка с постели не встаёт, болеет, – плакала Даша, захлёбываясь словами и заикаясь. – Феденька, родненький, я с тобой жить хочу, а боле ни с кем.

Не давая ему опомниться, потянула за собой:

– Пойдём на луг, Феденька. Я в избе не хочу: грешно в дому-то, а на лугу никто не увидит, никто не осудит.

Фёдор целовал её в солёные от слёз губы и не верил своему счастью: она пришла к нему сама, она будет его женой, и никто не в силах этому помешать. Подхватил Дашу на руки, пошагал размашисто, радуясь своей драгоценной ноше.

– Отпусти, – Даша выскользнула из его рук, пошла рядом. – Нельзя тебе тяжёлого носить, грыжа у тебя, сам говорил. Прихватит, как обратно пойдёшь? Только ты осторожненько, Федя. Это, говорят, больно, когда в первый раз.

Фёдор послушно кивал, не вполне понимая, о чём она его просит. А внутри поднималось что-то живое и неодолимое, гулко стучало в груди, опускалось вниз, наливалось упругой силой.

Домой Даша вернулась, когда ещё не рассвело. За занавеской, на широкой кровати, спали мать с отцом. На печи ворочался дед, постанывал во сне. Наверное, ему снилось что-то плохое. Даша торопливо прошмыгнула в свою комнатку, сбросила мокрое от росы платье, свернулась калачиком на узкой кровати.