Проводив почтальонку, Дарья прятала деньги в материну скрыню. Вздохнув, доставала из верхнего ящичка конфетную коробку с фотографиями, развязывала ленту, смотрела и не могла насмотреться. Гладила ладонью дочь по волосам, целовала Гриньку в светлый чуб, придирчиво разглядывала Гринькину жену – красивая! Губы помадой накрашены, волосы рыжие, длинные, и обнимает Гриньку, а тот обнимает её. Осторожно прикасалась пальцами к Кирюшиному большеглазому личику. Ангел! Как есть ангел! И всё ждала, что они приедут – вчетвером.

А она напечёт Гринькиных любимых пирогов с яблоками и нажарит рыбы, за которой, как вышла на пенсию, пристрастилась ходить на пруды. Ловила обычно вечерами, когда рыба подходит к берегу. Ловила и ночью. Сыпала в воду прикормку: на карпа варёный горох, на леща и карася пшённую густую кашу. Домой возвращалась с богатым уловом: несла за продетую через жабры верёвку сома с волочащимся по траве хвостом, или нанизанных на ивовый прут крупных линей, или ведёрко с карасями. Они сладкие, караси, если в сметане их запечь. Гринька маленький любил очень.

– Вечор Григориху на сомовьем омуте видел, – шептались клятовские мужики. – Сидит и с Федькой своим говорит, а он ей отвечает.

– Врёшь поди?

– Вот те крест! Шепчет и на воду смотрит, шепчет и смотрит, а по воде круги идут. И лунища светит!

– Может, она с водяным договаривалась, чтоб сазана пожирнее на крючок насадил? Дашке сызмальства на рыбу удача прёт.

– Может и так. А только я на омут больше не пойду, хоть и уловистое там место.

Дарья мечтала, рыба ловилась, лоскутное одеяло Линора забрала, расцеловала мать за подарок и уехала. А Гринька за все годы приехал только раз. Распахнул калитку: «Ба! Встречай! Я тебе мотокультиватор привёз!» Высокий, широкоплечий, на Фёдора похож, хоть и не родной ему. Дарья повисла на шее у двадцатилетнего внука и заплакала. И когда провожала, тоже плакала.

Отрезанный ломоть, вот как это называется. Она, Дарья, отрезанный ломоть, о котором забыли, и он лежит, черствеет, в сухарь превращается. А зачем лежит – сам не знает. Вся компания у Дарьи – кошка Марфа, коза Машка да домовой с домовилихой. Коза молодая, от прежней имя перешло. А домовому, почитай, лет двести. Андриян Негубин, Дашин дед, в свой дом его из старой избы пригласил, а ту избу Андриянов дед рубил, а Дашин прапрадед. А может, и больше Избяному лет? Никто о том не знает, никто не расскажет.

Марфа ткнулась в ноги, требовательно муркнула. Дарья посадила её на диван. Сама уже не впрыгнет, лапы не слушаются, на одном глазу бельмо, другим Марфа почти не видит. Спит весь день, просыпается только чтобы поесть. Пользы от кошки давно уж никакой, а умрёт – жалко будет. Двадцать лет, Веркина ровесница, фыркнула Дарья. И опомнилась: двадцать Верке было в 2001-м году, когда замуж выходила. А сейчас 2016-й, вон календарь на стене висит, чтоб не забывала хозяйка о времени.

Верке уже тридцать пять. И не Верка она, а Вера Степановна Джемалова. У них с Баллы четверо сыновей: четырнадцатилетний Баяр, одиннадцатилетний Дмитрий, названный так в честь Веркиного деда Митрия, и близнецы Кеймир и Измир. Им всего по восемь лет, а в седле держатся как настоящие джигиты. Баллы сажал сыновей на коня трёхлетними, сам шёл рядом, держа под уздцы двадцатипятилетнюю Дюрли, свою любимицу, дожившую до глубокой старости. Вера пыталась возражать мужу, но увидев, как сияют детские глаза, а конюх шагает рядом и держит «джигита» за ногу, чтобы тот не выкинул фортель и не свалился, – перестала бояться за детей и успокоилась.