– Так на прудах он, не в избе. Там мужики горку залили, страсть какая длинная, в городе-то нет таких. Пусть покатается, а мы соберёмся пока. После обеда поедем.

– Лин, ты котёнка чёрного не видела? Ночью по избе ходил.

– Не видела. Да ты не волнуйся, мама. Кошку твою заберём, не оставим.

– Марфу-то? Она старая уже, слепая, и к дому этому привыкла. Куда ж её везти? Настасье отнесу, ей там способнее будет. Так не видела котёнка-то?

– Не видела.

Дарья потрогала рукой грудь, там, где вчера болело и где ночью сидел чёрный котёнок. Боли не было, и дышалось легко. Вылечил домовик!

На чердак она поднялась как молодая, ощущая в ногах упругую силу. Торопясь, снимала с крюков низки сушёных грибов и яблок. Не забыла и про Избяного¸ для него оставила чуток. Кошку Марфу отнесла в Настасьину избу сама. Настасья обещала протапливать избу, варить для Машки её любимую мучную болтушку, а Марфу поить козьим молоком.

– Сено в сарайке, Машке на зиму хватит и на весну останется. На зерно для курей денег тебе оставлю. Курей к себе заберёшь, а Машку я в сенях определила, ей там теплей будет. Ты избу-то топи, не забывай.

– Не забуду. За зерно денег с тебя не возьму, зерно у нас есть. А вот мучкой твоей попользуюсь. Разрешишь?

– Бери хоть весь мешок.

– Тогда уж и капусту возьму, не лежать же ей всю зиму…

– Бери.

Расцеловалась с Настей и ушла не оглядываясь.

Козу Агуреевы увели в свой двор: негоже скотину в избе держать, хоть и в сенях, хоть и без хозяев та изба. Забор между участками разгородили, через проём перетаскали Машкино сено из Дарьиного сарая в свой: у них-то целей будет. Очутившись в чужом хлеву, Машка жалобно блеяла. Настасья поставила перед ней мучную затируху, которую варила для коровы, а теперь вот и для Дашиной козы. Машка сунула в ведро морду, но есть не стала: ведро не своё, чужое, и пахнет чужим.

– Ты с ней ровно с дитём, – то ли пошутил, то ли упрекнул муж. – Не жрёт, значит, не голодная.

Настасья посидела-повздыхала и решила принести для козы ведро из Дарьиной избы: из своего-то будет есть. По расчищенной мужем дорожке прошла к избе. Сёма молодец, хорошо придумал с забором-то. По улице дольше идти, да и в снегу утонешь.

В чердачном окошке неровным светом горел огонёк. Фонарь, должно, от стекол отблёскивает. Отомкнула замок, вошла в тёмные сени, нашарила рукой выключатель, зажгла свет и долго искала Машкино ведро. Лампочка светила тускло, из углов на Настасью глядела темнота – особенная, какая бывает лишь в покинутом доме. Отчего-то сжалось сердце: Дарьина изба тосковала по хозяйке, посвистывала сквозняком, поскрипывала чердачной лестницей.

Отчего она скрипит? Никто ж по ней не ходит…

За скрипом послышался плач, стонущий, жалобный: «Оо-э, э-э-э… Аа-а-ах!» Настасья стояла и слушала. Что это? Ветер? Сквозняки? Окошко на чердаке крохотное, не открывается, а брёвна мхом проконопачены.

На чердаке плакали уже на два голоса, всхлипывая и испуская скрипучие стоны: «Эфф…У-у-ум… О-о-а-у-у-у!» К ногам само подкатилось ведро, звякнуло дужкой. Вот же оно! Как раньше не увидела? Настасья подняла ведро, погасила свет, заперла дверь на висячий замок. Миновав проём в заборе, оглянулась. Окна в Дарьиной избе были тёмными, фонарь больше не отблёскивал.

А на чердаке сидели обнявшись домовой с домовилихой и оплакивали свою хозяйку.

12. Старая лаптя

Дарья вынимала из чемодана свои вещи и складывала стопкой на единственном стуле – тоже странном, на колёсиках. За этим занятием её и застала Зинаида. По-хозяйски вошла в комнату, огляделась, спросила: «Ну, как вы тут устроились?» И не дожидаясь ответа перешла к делу:

– Вещи можно положить в шкаф, полки я сейчас освобожу.