Жила в том городке цветная женщина по имени Белль Поуп-Кэлхун; ее приглашали играть на пианино во время праздников для белых детей — для приличных белых детей, воротивших нос от Кертиса Карлайла. Но этот белый «голодранец» часами просиживал рядом с ней у пианино и тоненько подтягивал на свистульке казу, какая была у каждого парня. К тринадцати годам он обзавелся видавшей виды скрипочкой, по слуху разучил веселый, заводной регтайм и стал играть в закусочных близ Нэшвилла. Прошло восемь лет, и регтайм свел с ума всю страну; тогда Карлайл сколотил группу из шестерых чернокожих и отправился с ними в турне по престижным ночным клубам для белых. Пятеро музыкантов были его друзьями детства; к ним примкнул коротышка-мулат Бейб Дивайн, который раньше перебивался случайными заработками в нью-йоркской гавани, а до этого батрачил на бермудских плантациях, пока не пырнул хозяина стилетом в спину. Карлайл закрепил свой успех и оказался на Бродвее; ангажементы посыпались со всех сторон, а денег привалило столько, что ему и не снилось.

Тогда-то с ним и начали происходить перемены, непонятные и горькие. Ему не давало покоя, что он растрачивает свои золотые годы, кривляясь с бандой чернокожих на потребу толпе. Состав у них был в своем роде оригинальный: три тромбона, три саксофона и флейта самого Карлайла; к тому же он обладал совершенно особым чувством ритма, выделявшим его из общего ряда, но, как ни странно, в нем проявилась обостренная гордость, он возненавидел эстраду, да так, что каждый выход давался ему кровью.

Деньги текли рекой: каждый новый контракт был выгоднее предыдущего, но всякий раз, когда он приходил к менеджерам и говорил, что хочет отделиться от черного секстета, чтобы начать сольную карьеру пианиста, его поднимали на смех и объявляли сумасшедшим — эта затея воспринималась как профессиональное самоубийство. Потом он уже потешался над этой фразой: «профессиональное самоубийство». Но так выражались поголовно все.

От случая к случаю они, зашибая по три тысячи за ночь, играли на закрытых вечеринках, и это его доконало. Такие вечеринки устраивались в клубах и частных домах, куда вход ему в другое время был заказан. Да и то сказать, он всего лишь играл роль дрессированной обезьяны, вечного статиста. Сама театральная атмосфера вызывала у него отвращение: запах румян и пудры, треп за кулисами, снисходительные хлопки в ложах. Играть с душой он больше не мог. Его влекло роскошество свободной жизни, однако ее приход оказался удручающе медленным. Нет, конечно, с каждым днем желанный миг становился все ближе, но Карлайл, как ребенок, который слизывает мороженое по одной капле, не мог распробовать его на вкус.

Ему хотелось свободных средств и свободного времени, возможности читать и играть, общаться с людьми, каких рядом с ним никогда не бывало, потому что они его не замечали, а если замечали, то чурались, — короче говоря, его привлекало многое, что он обозначил для себя одним словом: «элитарность»; казалось, ее вполне можно было приобрести за деньги, да только не за те, что заработаны его ремеслом.

В ту пору ему стукнуло двадцать пять: ни семьи, ни образования, ни перспектив деловой карьеры. Он начал лихорадочно играть на бирже и за три недели спустил все до цента.

Потом грянула война. Он оказался в Платтсбурге, но ремесло шло за ним по пятам. Бригадный генерал вызвал Кертиса в штаб и сказал, что стране будет от него больше пользы, если он станет дирижером; так и получилось, что всю войну он провел в тылу, где развлекал заезжих знаменитостей, управляя штабным оркестром. Может, оно и неплохо; только когда с фронта, ковыляя, возвращались пехотинцы, он бы дорого дал, чтобы оказаться среди них. Даже короста из пота и грязи виделась ему одной из тех неизъяснимых примет элитарности, которые никогда не давались в руки.

— Но закрытые вечеринки не прошли даром. После войны я взялся за прежнее ремесло. Нам поступило предложение от гостиничного синдиката во Флориде.