— И вы предлагаете пешком и нам? — включился в разговор уже и Слимаченко.

— А что ж тут плохого? Не хотите? Тогда ликвидируем как класс.

— Кого ликвидируете? — настороженно спросил Слимаченко.

— Ну, вашу так называемую комиссию.

— Вы хотите сказать: и нас?

— И вас же, и вас! Но вы не беспокойтесь. Я пошутил. Не хотите ликвидироваться, так пойдем дальше. Что вам показать? Животноводство у нас богатое и передовое. Все отсталое мы ликвидировали как класс. Теперь у нас много всего есть. Может, посмотрите быков? У нас их три штуки. Все племенные. По тонне каждый. Злые, как черти. Протыкают рогом человека как класс. Не хотите быков — можно свиноферму. Миргородская порода. Есть свиньи черные с белыми латками, а есть белые с черными латками. Ученые не вылазят с фермы, все эти латки измеряют: на какой свинье каких больше. Козья ферма у нас не в этом комплексе, а за Шпилями, так что извините. Туда надо на грузовике или самосвалом. Мы вам в кузов сенца подбросим, оно и ничего…

Дядька Обелиск, наверное, тоже получил соответствующие указания у своего предыдущего председателя, потому что разговорился с непривычной для него оживленностью, вел комиссию так, чтобы ее могли увидеть как можно больше веселоярцев, вгонял непривычных к таким хождениям по солнцу в пот и изнеможение, задуривал голову и забивал те штуки, которые называются панталыками, на фермах же сопровождал Слимаченко и Подчеревного так хитро, что они оказались перед деревянным станком для случки коров и остановились перед ним, как бараны перед новыми воротами.

— Что это? — воскликнул Слимаченко.

— В самом деле, что это? — поинтересовался и Подчеревный.

Именно здесь догнал их наконец Гриша и присоединился к этой сельскохозяйственной экскурсии, роль ученого гида в которой должен был играть дядька Обелиск.

— Это, извините, станок для случки коров, — объяснил Обелиск.

— То есть вы хотите сказать: любовное ложе для колхозных коров, начало которого углубляется в праисторические времена ориньяка и мезолита? прокомментировал это объяснение Подчеревный.

— Да, углубляются, углубляются…

Слимаченко не стерпел такого кощунства:

— Наша современная корова не нуждается в этом пережитке! Она оплодотворяется искусственно…

— Да оно, может, и искусственно, — пожал плечами Обелиск, — мне разве что? Да только же у нас, извините, три племенных бугая, и без работы они стоять не могут. Злые, как черти. Протыкают человека рогом как класс. Один бык Демагог, другой Мифик…

— Не я ли говорил? — обрадовался Подчеревный. — Вот где углубление в пракорни мифа!

Остерегаясь, чтобы они не углубились так, что и не вытащишь, Гриша предложил критикам поехать к нему домой.

Слимаченко посадили в коляску. Подчеревный разместился позади Гриши, но и тут не унимался, объясняя неизвестно кому:

— И обратите внимание, как народ с высоты своей силы по-панибратски относится к духовным достояниям прошлых эпох. Уже вам и не миф, а только мифик.

— Да не очень он и прошлый, этот бык, — вдогонку им объяснил дядька Обелиск, — трехлетний или же годика на четыре, не больше…

Дома Гриша познакомил критиков с Дашунькой. Удивление, восторг, остолбенение.

Долго мыли руки, сели за стол, застеленный чистой накрахмаленной скатертью (Дашунька хотя домашним хозяйством и не увлекалась, но, когда нужно, могла утереть нос кому угодно!), Гриша поставил посреди стола граненую бутылку с перцем, зазвенел рюмками.