Валерий вздохнул, вновь оглядывая свою бедную квартиру. Кто он такой сейчас, Валерка Панин? Проходная пешка… В смысле, пройдет и забудется… Хотя иногда в шахматах проходная пешка превращается в самую сильную фигуру.

И Валерий должен стать королем положения, который не падает ни при каких обстоятельствах. Или уж в крайнем случае, при условии поражения, все равно добиться могущества. И умереть властелином жизни.

Он почти уверовал в свою ровную, гладкую, без сучка и задоринки, судьбу.

— Разве вы уже уходите? Так быстро? — прилип Валерий к дядьке. — Посидели бы еще… Чаю бы попили… Слово за слово…

— Нет, пора, — усмехнулся дядька. — Труба зовет. Служба то бишь.

— И когда вас ждать снова? От этой вашей трубы. — Валерий горел желанием вызнать побольше о таинственном наследстве. — Я бы не возражал пообщаться снова.

Дядька солидно и с удовольствием кивнул:

— Зайду… А на кой ляд тебе, племянничек, психиатрия? Мать рассказала, ты на этой самой науке собираешься специализироваться в будущем.

Валерий немного посерьезнел:

— Очень много белых пятен.

— И ты, конечно, намечаешь часть этих белых пятен сделать яркими, — добродушно ухмыльнулся дядька. — Похвально, похвально… Голубь ты мой! Когда, как не в молодости, мечтать?

— А вы считаете, что это только мечты?

— Да нет, почему же… И когда, как не в молодости, дерзать… А тебе, Галка, я вот что скажу… Неправильно ты живешь! И сына неверно вырастила.

Мать угрюмо молчала.

— Это как же неверно? — моментально встрял Валерий. — Хотелось бы знать… Объясните одним словом.

— Ладно! — весело махнул рукой дядька. — Как-нибудь в другой раз. Встретимся, напьемся и разберемся. Бывайте, Гиппократы! — И он вышел на площадку.

— Телефончик-то оставьте! — крикнул ему вслед Валерий.

— У матери возьми. — И дядька бодро зашагал вниз по лестнице, проигнорировав лифт.

Валерий покосился на мать, тотчас понял, что от нее ничего не добьешься, и отправился к себе долбить анатомию дальше.

Почему дядька, появившись однажды, случайно и странно, точно так же, случайно и странно, выпал в далеком далеке из жизни Валерия? Этот вопрос занимал его довольно часто, особенно когда Валерка внимательно оглядывал стены родного, но такого бедного, почти нищего дома или когда слышал сдержанные жалобы матери — опять нет денег… Надо отдать ей справедливость — роптала она редко. Вообще Галина Викторовна была человеком выдержанным, сохраняла спокойствие при любых обстоятельствах, иногда казалась даже холодной и почти равнодушной. Но иначе она не смогла бы работать в Ожоговом центре.

— А ты жалеешь своих больных? — спросил ее как-то Валерка.

Ему тогда было лет двенадцать.

Мать кивнула:

— Конечно. Только, понимаешь… Совсем не так, как ты это себе представляешь. Моя жалость — она отстраненная, далекая от больного. Ведь если подпустить ее к себе, начать плакать над каждым пострадавшим, пиши пропало! Лечить ты их уже не сможешь — все твои силы уйдут на эту жалость. Тут либо жалеть, либо помогать и спасать, третьего не дано. Но ты, Валерик, помни: если ты врач, то перед тобой больной человек, как бы он себя ни вел! Ему тяжело, плохо, он мучается, с трудом справляется с болью и тревогой… И ему приходится порой многое прощать. Через не хочу и через не могу. Потому что иначе нельзя.

Тогда он не очень понял мать, но запомнил ее слова.