– Да что же ты зудишь? – когда я смотрел утром, там ничего не было, поэтому причина этого ненормального зуда оставалась для меня загадкой.

Задрав ногу, нелепо торчащую из ночной сорочки, я попытался заглянуть на подошву, и так и замер с поднятой ногой, потому что посреди подошвы расцвела бурным светом оспина, очень похожая на ту, что я снимал у теленка с морды, только размером поменьше.

По телу пробежал озноб. Глаза горели, словно в них песка сыпанули. Я опустил ногу на пол и потрогал лоб. Он просто огнем горел. Черт, черт, черт, черт! Как же так?! Как же это произошло? Да очень просто, я уже болел, где-то заразился, а сегодняшний мороз усилил начавшую довольно вяло развиваться болезнь.

Дверь приоткрылась, и показался Митька.

– Вон! – я заорал, вкладывая в этот крик все оставшиеся силы. – У меня оспа. Пусть придет кто-нибудь, кто уже болел.

Дверь захлопнулась, а я понял, что не дойду до кровати. Ноги подкосились, и я рухнул на пол. Некоторое время перед глазами еще мелькали отблески свечи, стоящей на прикроватном столике, а затем она погасла, и меня окружила темнота.

Глава 20

Почему-то очень часто люди думают, что можно махнуть шашкой, чтобы избавиться от существующей проблемы, и на этом все, начинай считай что с чистого листа. Твори, реформируй, твой народ все схавает и переварит, ведь ты – император! Как бы не так. Любая реформа, абсолютно любая, будь то даже изменение названия кошки на, например, кошку домашнюю, вызовет протест, отрицание и появление кучи недовольных этим решением. Почему именно кошку? А почему именно на домашнюю? Лучше на императорскую! Да о чем ты говоришь? Бедная кошечка, как же она сейчас жить-то будет, став «кошкой домашней»? Вообще не нужно было никак называть! Это я сейчас утрирую, конечно, но в большинстве случаев так оно и есть. Реформы же, которые я собираюсь проводить в дальнейшем, гораздо глобальнее и вызовут куда больше негатива попервости. Проводить их, постоянно отражая нападки тех, кто остался бы верен Верховному тайному совету, полагая, что я наплевал на сами основы законности, плюнув в первую очередь на завещание покойной императрицы, да, это было бы то еще удовольствие, если бы я поступил как-то иначе, чем сейчас.

– Государь, де Лириа приперся, гнать его в шею али поговоришь? – Репнин в последние сутки часто улыбается, хотя в предыдущие две недели всем откровенно было не до смеха.

– Пусть зайдет, – я стоял у окна и смотрел в темноту ночи.

В стекле отражался только я сам и свеча, горящая на столе. Но вот дверь приоткрылась, и вошел де Лириа. Вошел решительно, бледный, сжавший губы, уже одетый в дорожный плащ. На этот раз обошелся без реверансов.

– Как вы узнали, ваше императорское величество? – с порога спросил он, нервно оглядываясь на стоящих у него по бокам суровых гвардейцев, которые не оставят нас наедине во избежание.

Что ты хочешь услышать? Что я вспомнил о твоей роли, услышав имя аббата Жюбе, с которым ты притащился в Царское Село? Или что приказал Ушакову точно узнать, кто еще из Долгоруких принял католичество, таскаясь по заграницам? А узнав, едва не дал заднюю, потому что испугался, что придется противостоять самому Ватикану, но потом сказал себе, да какого черта? Это моя страна, и никогда Яков Долгорукий, ставший не кем иным, как иезуитом, не станет здесь насаждать свои порядки. Что никогда та католическая шобла, которую приютил в своем доме Василий Лукич Долгорукий, не начнет нового раскола церкви, которую они позиционировали как слияние и создание принципиально новой конфессии. Про княгиню Долгорукую, в девичестве Голицыну, принявшую вашу религию и переманившую в нее с помощью своего духовника, незабвенного аббата Жюбе, половину своих родичей, включая, кстати, и Екатерину, об этом ты хочешь услышать? Ничего не ответив, я пожал плечами и улыбнулся, продолжая разглядывать бледного посланника в темном зеркале окна.