Это ложь, бог свидетель! Я приказал его выдрать, потому что он был негодяй и мятежник. Однако умер он своей смертью, и не тогда, а на борту другого корабля! Но к чему говорить об этом! Раз они не поверили показаниям, которые под присягой давали беспристрастные свидетели в лондонских судах, полностью меня оправдывая, так с какой стати они поверят моим словам, словам заинтересованного лица? Если клевета, даже самая лживая, замарает доброе имя человека, она липнет к нему крепче доброй славы, как черная смола липнет крепче белого крема. Но пусть клевещут! Я дам этим клеветникам основания для их злобы. В последний раз покидая Уайтхейвен, я поклялся, что если когда-нибудь еще и вступлю на его мол, то лишь как Цезарь в Сандуиче, как чужестранный завоеватель. Вперед, мой добрый корабль, ты несешь меня к мести!
Люди, скрывающие под маской беззаботного самообладания жгучие страсти, в любой миг могут поддаться внезапной вспышке гнева. Хотя обычно они сохраняют власть над собой, все же стоит им хоть в малости утратить ее, как они теряют всякую сдержанность — по крайней мере, на время. Так и случилось с Полем. Сочувствие, которое внушил ему Израиль, послужило толчком к этим бурным излияниям. Едва минута откровенности миновала, он, казалось, очень пожалел о своей откровенности. Однако, ничем этого не выдав, он сказал шутливым тоном:
— Вот видишь, любезный друг, какой я кровожадный каннибал. Ну как, хочешь служить на моем корабле? Служить под начальством капитана, который забил до смерти беднягу Мунго Максвелла?
— Я буду счастлив, капитан Поль, служить под началом человека, который, смею сказать, поможет забить до смерти всю английскую нацию!
— Так, значит, ты ненавидишь англичан?
— Как гадюк! Они чуть не год травили меня, словно взбесившегося пса, — со злобой и отчаяньем воскликнул Израиль, вспомнив о мучениях, которые ему пришлось претерпеть.
— Ну, давай руку, мой лев, встряхни еще раз своей льняной гривой! Ей-богу, ты мне полюбился — так отлично ты умеешь ненавидеть. Будешь моим доверенным — стоять на часах у моей каюты, спать рядом со мной, править моей шлюпкой, сопровождать меня во время высадок. Ну, что скажешь?
— Скажу, что рад этому.
— Ты храбрый и честный малый. Первый человек среди миллионов, населяющих землю, кто пришелся мне по душе. Ну, наверное, ты устал. Устраивайся в этой каюте — она моя. Ты ведь предложил мне свою постель в Париже.
— Однако вы от нее отказались, капитан, и я последую вашему примеру. Где вы спите?
— Милый мой, я по три ночи не смыкаю глаз. Уже пять дней, как я не раздевался.
— Эх, капитан, вы спите так мало, а думаете так много, что умрете молодым.
— Я это знаю, и хочу этого, и добьюсь этого. Кому охота превратиться в дряхлую развалину? Что скажешь о моем шотландском колпаке?
— Он вам к лицу, капитан.
— Вот как? А впрочем, шотландский колпак и должен быть к лицу шотландцу. Я ведь по рождению шотландец. А этот золотой обруч тут не лишний?
— Обруч мне нравится, капитан. Ну, прямо корона на короле.
— Неужто?
— Из вас вышел бы король покрасивее Георга Третьего.
— А ты разве видел эту старую бабу? Расхаживает в фижмах и обмахивается веером из павлиньих перьев, ведь так? Ты его видел?
— Так же близко, как теперь вижу вас, капитан. В садах Кью, где я чистил дорожки. Мы с ним минут десять разговаривали совсем одни.
— Дьявол! Какой случай! Если бы там был я! Какая возможность похитить английского короля и на быстроходном кораблике умчать его в Бостон заложником американской свободы! Ну, а ты что сделал? Неужели так просто стоял и смотрел на него?
— Дурные мысли меня, правда, смущали, капитан, но я с ними справился. |