В тот день я получил сигнальный экземпляр своей книги "Семь дней в неделю", которой он оказался крестным отцом. Но позвонить, чтобы сказать ему об этом, не успел — Леша позвонил раньше.

— Юлик, папе совсем худо. Приезжайте сейчас с дядей Даней. Ему я уже звонил.

С Даней мы встретились в метро. "Юля, Туся категорически возражает, чтоб мы летели на самолете. Я спорить не стал, но это же глупо. Мы ей позвоним оттуда, будто приехали на поезде". (ЮП называл ее "тиран-ротозей").

Книгу я положил в карман, надеясь подарить ее Юрию Павловичу.

Какая там книга! Он с трудом говорил. Но продолжал выкуривать свои запасы. Сигарета все время вываливалась из его пальцев. Слова выдавливал из себя трудно, но пытался шутить: "Я давно уже не дедушка, а сейчас даже не бабушка". Это были чуть ли не последние его слова. Сигарета выпала, и он заснул после сделанного ему укола. И не проснулся.

В ПОЛИКЛИНИКЕ

Маргарита Иосифовна Алигер сделала крайне удивленное лицо: "Как?! Вы, действующий хирург, сядете в нашу писательскую поликлинику?! Вы будете принимать наших капризуль?!" — "Да я временно, Маргарита Иосифовна. Пока не оклемаюсь после травмы. Пока Паша Гилис не выздоровеет".

Я был после автоаварии, а Паша, коллега по больнице, потерял ногу и был заинтересован в работе именно здесь, в этой поликлинике, где по вызовам возили на машине, а приемы и толчея были не столь утомительны.

— Ну-ну, Юля, посмотрим, как вы заговорите при встрече с очередным гением…

— Нет, Маргарита, ты не права, — Даниил Семенович Данин, в доме которого происходил этот разговор, тоже включился в обсуждение моей будущей работы. — Да, приходит автор, хороший он или плохой, но он творец. Если он не будет чувствовать, что сделал максимум возможного, он не отдаст рукопись никому, на просмотр даже. А мера у всякого — Я.

Софья Дмитриевна, жена Данина:

— Максимум?! А с какой радостью начальствующие бездари разрешают мне, редактору, переписывать их целыми страницами? И не теряют при этом чувство собственной гениальности…

— Туся, а почему только начальствующие?

— Да потому, что бездарь неначальствующую никто мне редактировать не даст.

Дальше разговор пошел по линии обсуждения бездарности, гениальности, всегда ли доволен взыскательный художник, и совсем ушла в сторону моя грядущая работа. Лишь когда мы прощались, они пожелали мне удач на новом, хоть и временном, поприще и потребовали в ближайшем будущем встречи жаждут впечатлений.

— Врачебная тайна — живые люди, — возразил я.

— Не надо конкретно о живых людях. Общее впечатление. А кое-что до поры до времени запишите. Жаль — не записывал.

De mortibus — aut bene, aut nihil? А вот и неправильно. Это про живых плохое надо говорить с осторожностью — у него, живого, впереди есть еще время, может стать лучше. Живому надо показывать его хорошее.

А о мертвом можно говорить все — по делам его.

Я на приеме. (Медведь на воеводстве.)

— Здравствуйте. Я писатель Рудерман. (Кто такой? Первый раз слышу. Я некультурен или он никто? Что написал?) Я автор «Тачанки». (Господи! "Эх, тачанка-ростовчанка, наша гордость и краса… все четыре колеса".