Прогибая спину в оргазме, Тран думал, что для человека, которого он не желает видеть, Люк слишком часто приходит ему в голову. Это беспокоило его, но тут ничего не поделаешь.

Поэтому Тран дал волю своим фантазиям, лежа в ванной, в которой считанные часы назад встретил мучительную смерть другой парнишка. Он представлял себя в объятиях Люка, как он прижимается щекой к его груди, как порочная сила Люка перетекает в него, даруя безопасность, могущество, любовь.

8

Вернувшись в мотель, Люк вставил в машинку лист бумаги, посмотрел на него, установил каретку и начал печатать. Он работал за миниатюрным столиком, на котором едва помещались бутылка, стакан и электрическая машинка "Смит‑Корона". Ведерко со льдом и растущую стопку страниц приходилось класть на шкафчик за спиной. Он потягивал дешевый виски, наливая полдюйма каждый час, – смачивал губы обжигающей янтарной жидкостью в погоне за легким дурманом, толком не пьянея. Страницы появлялись медленно. Забывалась постоянная боль, терзавшая нутро.

Он писал историю о падении в пламя с Траном, мучениях и мутации до голых нервов. Люк знал, что его раны слишком свежи, чтобы браться за такую тему, но он не сможет вернуться к ним, когда на душе будет спокойно, потому что у него не осталось надежды на спокойствие. Слишком много повествования от второго лица‑обвинителя, больше пеана, чем сюжета, уничтожение персонажей вместо создания. Он был практически уверен, что это чушь, и сомневался, что когда‑либо ее закончит. И все же стопка на шкафчике росла. Люк не мог бросить духовное препарирование, как и не мог заткнуть рот Лашу Рембо.

Его радиоперсона была зачата в те славные дни, когда Люк начал потреблять наркотики. Он назвал Лашем Рембо свою пропитанную героином натуру, предельно ясный мозг с телом‑сосудом, до краев полным удовольствия, искрящимся неистовством, личность из несовместимых противоположностей.

Тогда Люку было двадцать пять, у него только что вышел первый роман, "Вера в яд". В книге повествовалось о его отрочестве в маленьком городке Джорджии, о потерпевшем крах баптистском воспитании, о побеге. Увидев свое имя на обложке, он почему‑то захотел изобрести псевдоним. Жил такой юный поэт – Рембо, – который писал грязно‑порнографические письма Полю Верлену в парижских кафе. Кровь и дерьмо были его ведущими пристрастиями. В девятнадцать он так замучил Верлена, что тот решил подстрелить юношу, но только ранил. Рембо пропил все франки до последнего, бежал в Африку, потерял ногу и умер от лихорадки в тридцать семь. Заглавие для романа Люк позаимствовал из стихотворения Рембо "Утро опьянения". У нас есть вера в яд. Мы жизнь умеем свою отдавать целиком, ежедневно.

Книгу повсеместно почитали и поругали. Хвала была щедрой и несколько нервозной, словно Лукас Рэнсом начал массировать шею читателя, а затем резко ударил по затылку. Критика не сильно отличалась, но содержала грустную ноту, как будто роман глубоко ранил каждого рецензента лично. Люку понравились обе позиции. Равнодушных не осталось.

Это было в 1986‑м, в Сан‑Франциско, и он упивался бесчестием, поддерживал среднюю степень наркозависимости, разнообразил жизнь всякими новинками, творил из своей жизни сказку и получал за это деньги, словно нашел эликсир совершенного существования: известность, героин и столько секса, сколько способен вынести организм, а это немало. Его постоянные бойфренды терпели друг друга с переменным успехом, иногда ему удавалось затащить в постель сразу двоих. Связи на стороне были бесчисленны и прекрасны.

В Сан‑Франциско середины восьмидесятых гомосексуализм имел кровные корни в каждой азиатской стране, какую только Люк знал.