Сверх того, слон мог как живой кричать, которой голос человек, в нём потаённый, трубою производил.

На левой стороне дома по обыкновению северных стран строена была баня, и казалось, что из простых брёвен сложена, и которую несколько раз топили, и действительно в ней парились...»

Большая государственная комиссия под руководством самого Волынского занималась приготовлением шутовской свадьбы.

Но нужны были ещё и вирши в честь новобрачных шутов, и Волынский выбрал придворного пиита Тредиаковского.

В своей челобитной, поданной много позже по наущению Бирона, Тредиаковский так описывал своё столкновение с кабинет-министром Волынским:

«Чего 1740 года, февраля 4 дня, то есть в понедельник, ввечеру, в 6 или 7 часов, пришёл ко мне господин кадет Криницын и объявил мне, чтоб я шёл немедленно в Кабинет её императорского величества. Сие объявление хотя меня привело в великий страх, толь наипаче, что время было позднее, однако я ему ответствовал, что тотчас пойду. Тогда, подпоясав шпагу и надев шубу, пошёл с ним тотчас, нимало не отговариваясь, и, сев на извозчика, поехал в великом трепетании, но, видя, что помянутый кадет не в Кабинет меня вёз, то начал спрашивать его учтивым образом, чтоб он мне пожаловал объяснить, куда он меня везёт. На что он ответствовал мне, что он меня везёт не в Кабинет, но на Слоновый двор и то по приказу его превосходительства кабинет-министра Артемия Петровича Волынского, а зачем — не знает.

И услышав сие, обрадовался и говорил помянутому кадету, что он худо со мною поступил, говоря мне, будто надобно мне пойти в Кабинет, и притом называя его ещё мальчиком и таким, который мало в людях бывал, и то для того, что он таким объявлением может человека вскоре жизни лишить или по крайней мере в беспамятство привести.

Кабинет — дело великое и важное, о чём он у меня и прощения просил, однако же сердился на то, что я его мальчиком называл и грозил пожаловаться на меня кабинет-министру, чем я ему сам грозил. Но когда мы прибыли на Слоновый двор, кадет пошёл вперёд, а я за ним, в оную камеру, где маскарад обучался. Куда вшед, постоял я мало и начал жаловаться его превосходительству на помянутого кадета, который меня в великий страх и трепет привёл. Но его превосходительство, не выслушав меня, начал меня бить сам пред всеми толь немилостиво, по обеим щекам и притом всячески браня, что правое ухо моё оглушил, а левый глаз подбил, что он изволил чинить в три или четыре приёма».

Слукавил хитрый пиит. Не упомянул в челобитной, за что изволил бить его Волынский. А битью предшествовал разговор.

   — К свадьбе шутовской вирши напиши, — сухо бросил Артемий Петрович придворному поэту.

   — Я пиит российский, воспеваю государыню, битвы великие, а на шутовскую свадьбу мне стихи писать зазорно, — презрительно и высокомерно ответствовал Тредиаковский.

   — Значит, мне, кабинет-министру, не зазорно свадьбу шутовскую устраивать, государыню потешить, а тебе, писаке, зазорно вирши написать? — повысил голос Волынский.

   — Никогда не стану унижаться этаким образом, — ещё более высокомерно произнёс Тредиаковский.

   — А не зазорно тебе по указке князя Куракина вирши на меня смехотворные изображать? — взъярился Волынский.

Он знал, что сатирические памфлеты, ходившие по рукам петербуржцев, писал по приказу Куракина на него, Волынского, именно Тредиаковский — знакомая рука...

   — Отнюдь не писал, — отпирался пиит, — а вирши на шутов писать не стану и сочинять считаю зазорным.

Тут уж не выдержало сердце Волынского. Он принялся бить Тредиаковского... Побив, отпустил домой, приказав изготовить вирши к назначенному часу.

Тредиаковский не успокоился, и на другое утро побежал к самому герцогу Бирону жаловаться на Волынского и отказываться от унизительного поручения.