Артемий происходил из знатной и хорошей семьи, но с детства остался одиноким сиротой: отец его, бывший и губернатором в Казани, и московским надворным судьёй, умер, едва исполнилось Артемию четыре года, а матери своей он и вовсе не помнил: она скончалась в родах...

В чужой семье хоть и привечали его, а всё же жилось ему несладко. Вокруг Василия Фёдоровича было страсть как много таких вот родственников, как Артемий. Огромное поместье в Москве боярина Салтыкова, близкого родственника царицы Прасковьи, вмещало целую ораву бедных и малых родственников, и хоть и нагружал их племянник брата царицы Прасковьи работой, да только не все и не вдруг становились ему надобны по таким интимным делам, как писание грамоток. Артемий понимал, что ему, несмотря на знатность и старинный род, придётся самому пробивать себе дорогу, учился прилежно, хватал на лету осколки знаний, подносимых детям Василия Фёдоровича, и уже давно обогнал их в письме и чтении.

Словом, ехал Артемий на царскую охоту и радовался тому, что наконец-то побывает в настоящем лесу да увидит настоящих волков, зайцев и кабанов, а сподобится, так может и живого лося подстрелить. Он заранее видел всю картину будущей охоты: и красные флажки загонщиков, и снежные тропы в густой чаще, и мелкие путаные следы зайцев, и пушистый рыжий хвост лисы. Он так ушёл в эти отрадные мечтания, что и не заметил, как промелькнули эти семь вёрст от Москвы до Измайлова и сытые упряжки коней замерли перед царским дворцом.

Сжимая в руках единственное отцовское наследство — стародавнюю кремнёвую пищаль, Артемий выскочил из возка и сразу потерялся в шумной разноголосой толпе челядинцев и дворни царицы Прасковьи.

Злобствовали посаженные на цепь лохматые псы, вприпрыжку прискакивали шуты и карлицы, степенно и важно подходили к коням конюшие и доезжачие, распрягали возки и колымаги, отводили лошадей на царские корма в просторные конюшни, оскальзывались на яблоках, оставленных дюжими битюгами, разнаряженные гости царицы, кричали, нисколько не стесняясь присутствия высокопоставленных гостей, конюхи, мелькали дворовые девки, внося в низенькие хоромины хрусткие с мороза перины и подушки, пышно взбитые одеяла и весь припас, нужный для укладывания гостей в просторных покоях.

Выглядывая своего воспитателя и патрона Василия Фёдоровича, Артемий не сразу сообразил, что надобно войти на высокое крыльцо и прошествовать среди придворных и челядинцев царицы. Многообразие и шум двора заставляли его с любопытством и страхом оглядываться по сторонам, отскакивать от криков «посторонись» перед горами подушек и перин, вполне закрывавших бежавшую девку, натыкаться на карл, строящих гримасы, и карлиц, юродивых и нищих калек, мечтающих поживиться приношением приезжих гостей.

Однако он наконец разобрался в этой сутолоке, кинулся вслед своему дородному патрону и опекуну, увидев его нежно обнимающимся с высоким боярином, важно вышедшим на крыльцо в толстом кафтане и высокой собольей шапке по стародавнему обычаю.

   — Здоров ли, тёзка? — весело кинул племяннику Василий Фёдорович Салтыков, троекратно целуясь с ним.

   — Вашими молитвами, дядюшка, — униженно кланялся племянник, и Артемий тут же понял, что дядюшка и племянник не столь уж пылают друг к другу родственной привязанностью.

И фигура его воспитателя и опекуна померкла вдруг в глазах семнадцатилетнего увальня, испытывающего столь давнее уважение и преданность к Василию Фёдоровичу Салтыкову. Знать, и над ним есть кто-то, кому и он, его важный опекун, вынужден кланяться...

Забыв обо всех своих челядинцах, Василий Фёдорович устремился за дядей-тёзкой в хоромы, пригибаясь под низкими притолоками дверей.

Артемий остался на дворе. Он не знал, то ли податься за своим воспитателем, то ли осторожно спросить у кого-нибудь из разноголосой толпы, куда же деваться ему с его тяжеленным ружьём, уже начинавшим оттягивать руки.