– Я помню эту аварию, – наконец говорит она сейчас. – Та женщина, кажется, была учительницей?

– Воспитательницей в детском саду.

– Боже.

– Двадцать два малыша.

– Это произошло года три четыре назад? – спрашивает она.

– Три.

– Сколько тебе лет, Вайолет?

– Двадцать два.

Она так близко, что я чувствую запах ее дорогого шампуня.

– Ты же была совсем девочкой.

– Я лишила человека жизни, Харриет. И это факт.

– Факты остаются фактами, – соглашается она, как будто факты не страшнее ромашек. И оглядывает кухонную стойку: – Сестра тебе чай не оставила?

– Не знаю. Давайте поищем.

Я сижу на одном из двух стульев, и мини кухня сейчас кажется совсем мини. В хорошем смысле, уютном. Харриет занимает много места. Она находит чай – имбирь с персиком, мы с Вики, когда учились в средней школе, пили его по вечерам у себя в комнате, чтобы почувствовать себя взрослыми. Чайника нет, но Харриет достает кастрюльку и приспосабливает ее для дела. От того, как она хлопочет у меня на кухне – другого слова и не подберешь, именно хлопочет, – мир перестает нарезать вокруг меня крутые виражи.

– Вайолет, ты умела красиво говорить в Книжном клубе, – открывая шкафчик, говорит Харриет. – Просто очаровательно умела. И твой голос, и твои рассуждения. Такой звонкий рожок, ласкающий слух.

Она продолжает хлопотать и продолжает говорить, находит две чашки, есть в ней какая то успокаивающая сдержанность. Наверное, правила для волонтеров работают и на Воле.

– Вообще, Вайолет, подозреваю, что возьмись ты читать словарь, устроившись под деревом, птицы умолкнут и будут слушать тебя.

Ничего не могу с собой поделать, опять начинаю плакать. В тюрьме почти все новенькие в первую ночь плачут до утра. Иногда две ночи. Редко – три. Потом ничего. Я совсем не плакала, ни в первую ночь, ни после, потому что мама наплакалась за нас двоих. Наверное, слезы прячутся в организме, пока не наступает время им вытечь. Свободно. В открытую.

Наверное, я теперь могу плакать в открытую.

Пока закипает вода, Харриет критически оглядывает мою квартиру – без ковров, без занавесок, без картин и без книг.

– Надо найти тебе что нибудь почитать.

Ее голос для меня – сама красота. Рожок там или как она сказала.

– Книги не решат моих проблем, Харриет.

– Не решат, но помогут понять твои проблемы, взглянуть на них со стороны. Дадут проблемам дышать.

– Я не могу вернуться в книжный магазин.

– Конечно, можешь, и вернешься. – Она разливает кипяток. – Но не сегодня.

Аромат имбиря напоминает мне о Вики. О маме. О нашем доме на Стикни стрит.

– А еще, – добавляет Харриет, – ты заведешь читательский билет. В Портленде чудесная библиотека, а ты живешь в шести кварталах от ее основного отделения.

Я делаю глоток.

– Спасибо, что помогаете мне, Харриет.

– Знаешь, Вайолет, у меня в твоем возрасте тоже не было мамы.

Предполагалось, что от этого мне сделается легче, но нет. Я представляю Харриет молодой и одинокой.

– Моя мама заболела, – рассказывает она. – Сестра училась в университете, отец занимался делами фермы, и ухаживать за мамой пришлось мне. За отцом, как потом оказалось, тоже. – Она качает головой. – Ему плохо давалась роль вдовца.

– Отец тоже умер?

– Довольно скоро. Сестра помогала, но она в то время уже жадно вбирала в себя большой мир, и попросить ее вернуться было бы чересчур.

Харриет делает глоток чая. На ее чашке ярко розовыми буквами написано: СТРЕМИСЬ К ВЫСШЕМУ БЛАЖЕНСТВУ. На моей: БУДЬ СОБОЙ, ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ РОЛИ ЗАНЯТЫ.