Выступала Лера и перед молодежью, которая задавала ей чаще всего один и тот же вопрос:

— А ежели народ не захочет освобождаться через аутодафе? Ежели так и вознамерится влачить рабское существование?

— Ведьмы в средневековые героические времена тоже не хотели, — решительно отвечала Лера. — Но кто б их спрашивал? И жертвенные факелы разгоняли тьму средневековья!

— То есть… вы предлагаете железной рукой поджечь население ради его окончательного освобождения? — спрашивал какой-нибудь ушлый очкарик.

— Естественно! — высокомерно отвечала Лера. — Но где, скажи, когда была без жертв искуплена свобода?! Если люди сами не хотят возгораться, долг лучшей части общества — просветить их насильно! Тех, кто со мной не согласен, я приглашаю остаться после лекции и причаститься вот этим, — после чего из саквояжа извлекался портативный огнемет, подаренный Лере одной оружейной фирмой в рекламных целях, и студенческая аудитория принималась восторженно аплодировать, чтобы Лера ни на секунду не заподозрила несогласия.

Дошло до того, что ни одно светское мероприятие уже не обходилось без пассионарной Леры. Поскольку каждый новый этап заболачивания в тех краях сопровождался шумной гулянкой, презентации следовали одна за другой. Фантазия их устроителей не знала предела: на одной Лера поджигала хвосты ракетам из многоцветного фейерверка, на другой подбрасывала дровец в мангал, на третьей ее вывозили на торте с горящим факелом в руке, в виде статуи Свободы, всю в шоколаде. Правда, устроители поначалу предлагали вместо факела взять в руку фунтик с кремом, неотличимый по форме, но тут уж Лера была непреклонна.

Между тем сколь фитильку ни виться, а бомбочка никуда не денется. Болото, давно тлевшее по краям, постепенно занималось и в центре — то Белый дом выгорит до черноты, то какой-нибудь очень уж бурный фейерверк на дне рождения какого-нибудь богача воспламенит пару-тройку сердец из национал-большевистского электората… В один прекрасный для Леры и не особенно прекрасный для остального населения день количество как-то незаметно перешло в качество, и страна взялась вся разом. Крупнейшие банки и предприятия погорели, народ пылал в жару, охваченный неизвестными болезнями, шапки на всем чиновничестве вспыхнули, уже нимало не стесняясь, и только передовая интеллигенция продолжала еле-еле тлеть, потому что на более сильном огне не смогла бы так вонять, да и для жизни оно опасно. Видя это тотальное воспламенение и полный прогар родного болота, Лера ликовала, подбрасывала в костер щепки и подтаскивала коряги. Кто успел, перебежал со вспыхнувшего торфяника на относительно культурную почву, но счастливые уроженцы окультуренных земель не думали тушить болото: у них был по этой части негативный опыт. Сперва, пытаясь его осушить, они мостили его деньгами, потом отправляли своих наблюдателей заливать окраины, — все было тщетно, поэтому теперь никто из болотных уроженцев не мог выпросить у соседей даже ведра воды, да и беженцев принимали неохотно. Самое трогательное, что часть чиновничества в догоревших шапках, вместо того чтобы спасать свою жизнь или тушить Родину, до последнего момента порывалась таскать из огня каштаны и загребать жар — правда, по большей части чужими руками. Скоро, однако, и чиновничество, и каштаны сделались добычею стихии.

Из всего населения уцелела только Лера, так долго питавшаяся порохом и кайенским перцем, что ее устойчивость к пламени оказалась выше, нежели у прочих. Как всякий истинный пироман, она была несгораема, и потому все ее попытки поджечь себя ни к чему не привели.