— Кто сей? — спросил он то ли с добродушным любопытством, то ли с брезгливостью.

— Это буйный смотритель, — отвечал ему с усмешкою один из тех грязных мальчишек, что вечно крутятся у моря в наших жарких городах. — Он за буями надзирает, чтобы не заплывали, и тем добывает себе хлеб. Да куда от нас уплывешь? разве в Турцию к басурманам!

— А пожалуй, мне такой и сгодится, — как бы про себя сказал новый царь и, повеселев, направился в резиденцию.

Тем же вечером он вызвал к себе друга своего Козака. То был добрый Козак, любитель крепкой горилки и крепкого слова, но во всяком застолье помнивший себя; не тот Козак, что в шароварах шириною с Черное море, распустивши чуб, лежит весь день в степи да играет песни на волынке, не запорожский, а петербургский Козак, еще собчаковой выделки.

— Нашел я нам прокурора, друже, — то ли опять усмехаясь, то ли судорожно кривясь, сказал царь.

Козак, честно говоря, и сам не возражал бы в прокуроры, но тут, понявши, что дело нешуточное, приумолк.

— Всякие у нас были, — продолжал царь. — Были честные, были продажные. Были простые, были хитроватые. Не было только смотрителя буев.

Потупился Козак и впервые не знал, что ответить.

— Правильно молчишь, — одобрительно сказал царь. — Время сейчас такое, что надобно молчать. Скажешь «за» — подозрительно, «против» — опасно. Жалую тебя чашею.

Выпил Козак чашу и вышел вон.

А смотрителя буев, оказавшегося по рассмотрении Володей, выписали в Москву и поставили Генеральным прокурором, нахлобучив на него насильственно роковую шинель.

И чудо — развеялись бесовские чары! Они оказались бессильны против пробкового дуба с южных берегов. Предшественники его надевали шинель и лишались рассудка, но смотрителю буев лишаться было нечего, а кошмары его не мучили по причине крепости сна. Что же до любострастия, то все прочие страсти заменяла ему жажда помечать любое пространство буями и препятствовать заплыву за оные. Безумство его могло выражаться только в служебном рвении, и здесь роковая шинель сработала — остановить буйного смотрителя не смогло бы и цунами.

О буй, буй! гордо прыгаешь ты на волнах, означая собою предел человеческого дерзания! Редкая птица долетит до тебя, а ежели залетит в дерзновении своем за тебя, то так ей и надобно! Буй, буй, граница нашего разума, страж поползновений наших! Чудно глядишь ты на меня своим сигнальным фонарем, точно спрашивая:

— «Куда?» Нет, я никуда, я так, погулять вышел — и никогда не осмелюсь сунуться за тебя!

Первым делом Володя заставил всю столицу буями четко обозначив, кому куда можно, а кому нельзя. Он вторгся и в полномочия ГИБДД, размечая дороги по-новому — так, чтобы проехать по городу нельзя было без разрешения из каждой управы. Далее расставил он буи в газетах и на телевидении, запретивши заступать за них под страхом кары лютой, неслыханной! Радовался царь, глядючи на то, как неистовствует его новый сатрап Володя: ни один преступник не мог теперь пересечь пределов Родины, все обречены были томиться на вечном невыезде, ибо генеральный прокурор в шинели, которую не снимал даже и летом, бдел неустанно.

— Куда? Нельзя!! — кричал он с равным усердием и бестолковому водителю, и забывшемуся журналисту, и изворотливому олигарху.

— «Не видишь, буй поставлен!» — указывал он тому, кто поднимал запретную тему или переходил улицу в неположенном месте.

Одного же олигарха, который досадовал, что к царю приблизились другие, и оттого поливал грязью все новые царские инициативы, Володя и вовсе привязал к бую (это называлось у него «послать на буй») и трое суток не выпускал из Москва-реки, да и потом все перемещения несчастного ограничил тремя буями, среди которых тот и блуждал, неустанно сетуя на отсутствие демократии.