— Я свободная женщина и вольна в своих желаниях. Держать ответ за все мои прегрешения я буду перед нашим Господом, а не перед людьми.

— Сомневаюсь, чтобы Господь одобрил такой поступок, — смущенно пробормотал Киркленд.

— Никому из людей не дано знать волю Господа, — возразила Фиона. — Господь всеблаг и всемилостив. Ему известно, насколько слаб и порочен человек. Кроме того, что предосудительного в том, что мы собираемся сделать? Никто из нас не женат, значит, брачного обета мы не нарушаем, никого не обманываем и не предаем.

В уме ей никак нельзя было отказать, и Гэвин оценил это. Пусть ее гордость была уязвлена, зато сколько решимости и смелости. Ни одна из известных ему женщин не обладала и десятой долей таких качеств. Но почему он медлит и не соглашается? Да лишь по одной причине. Все это выглядело постыдно и нелепо.

Или это ему просто казалось? Его возбужденный приятель был явно иного мнения, он точно не видел ничего зазорного в происходящем. Напротив, данная часть его тела уже согласилась на предложение и нетерпеливо ждала момента, когда можно будет насладиться чарующей красотой английской леди.

Сердце Киркленда билось гулко и быстро, знакомый жар овладел его чреслами. Хорошо, что на нем была длинная блуза, скрывавшая нетерпение, овладевшее им, а лицом, как правитель и вождь клана, он владел в совершенстве. Выражение твердости и печать забот, как маска, надежно скрывали охватившее его волнение.

Вспомнив о своем долге и опасаясь, чтобы минутное желание не заглушило голос рассудка, Гэвин решил переменить тему разговора, но, несмотря на все усилия, ничто другое ему не лезло в голову. Фиона смотрела на него вопрошающе, впрочем, как и все, кто находился в зале.

«Согласиться», — молнией пронеслось в его голове, отражаясь гулким эхом в его сердце и в том, что находилось ниже. Но что-то удерживало его. Всегда помня о высоте своего положения, Гэвин был на редкость избирателен и острожен в связях с женщинами. Приближенные любили подшучивать и подтрунивать над его щепетильностью в отношениях с женщинами, но всегда за глаза.

Гэвин был женат два раза и всегда вел себя как любящий муж — почтительно и нежно. Он уважал женщину, носившую его имя и бывшую хозяйкой замка. Вместе с тем ему было жалко незаконнорожденных детей. Ничего, кроме жалости, судьба внебрачных отпрысков у него не вызывала.

Благодаря распутному отцу Гэвин всегда имел перед своими глазами свое собственное отражение, нелепое и странное, звавшееся Эваном Гилроем. К сожалению, жизнь его незаконнорожденного брата была исковеркана обидами, унижением и нищетой. Если бы Гэвин признался, что иногда ему жаль своего непутевого несчастного брата, вряд ли кто-нибудь поверил бы ему.

Гэвину не хотелось, чтобы его ребенок оказался в столь незавидных обстоятельствах, чтобы его плоть и кровь столкнулась с житейской несправедливостью. Он надеялся, что однажды Господь подарит ему сына. Столь строгое отношение к самому себе вынуждало Гэвина, когда плоть заявляла о своем, плавать по ночам в холодном озере. И все равно он считал, что лучше плавать, чем грешить, как его отец.

Он сторонился служанок и крестьянских девушек, чтобы не возбуждать среди членов его рода недовольный шепот и похотливую зависть. Соломенные вдовушки и излишне любопытные девицы тоже не вызывали в нем никакого интереса. Ему оставались только жрицы любви, опытные и желательно чистые. А наилучшим выходом, как ему казалось, было иметь на своем ложе какую-нибудь бесплодную женщину, лучше всего вдову.

Жаль, леди Фиона только наполовину удовлетворяла его тайному желанию.

— Кроме Спенсера, у вас есть еще другие дети?

— Нет. — Она потупилась.

— Вам, случайно, не доводилось хоронить ваших новорожденных детей? — не без участия спросил Гэвин, с болью вспоминая три небольших холмика на кладбище в долине.