Они сбежали по лестнице быстро и тихо, никто из них даже не засмеялся, это недобрый знак; Красавчик минуту ждет, смотрит им вслед, да, ушли, надо полагать, не вернутся; он идет наверх. Дверь приоткрыта. Видна кровь. Адам сидит на полу там, где его оставили. Лучше не смотреть.

Он жив, хоть до конца жизни его лицо будет напоминать ему о том вечере. Возможно даже, он улыбается; сейчас мы увидим это отчетливее. Красавчик смочил полотенце и, как реставратор, открывающий взору многоцветье картины, смывает с Адама кровь; так, уже видно лучше; Адам и впрямь улыбается. Как знать, не станет ли теперь его лицо более бандитским, чем у Красавчика: нос перебит и свернут, факт, что называется, налицо, об остальном узнаем, когда опухоль спадет, но, судя по другим лицам, обработанным Лютиком, изменения будут радикальные; у Лютика есть свой стиль, он как художник среди психопатов — бьет и при этом ваяет людские лица; если бы его жертвы поставить в рядок, то глаз знатока легко бы заметил общие для всех них характерные черты (но чье лицо хочет он вылепить в других? кто отважится задать ему этот вопрос? что-то желающих пока не видать). Это настоящая сцена из фильма: Красавчик омывает покалеченное лицо Адама, никогда еще в жизни он не был столь нежным; Красавчик знает, тоже из фильмов, что обмывание ран героя, как правило, предшествует сцене поцелуя и его постельного продолжения, хорошо было бы подчиниться этому правилу, тем более что ум Красавчика не находит в эту минуту ничего лучше среди известных наркотически-успокоительных средств, но как его поцеловать в эту кровь из носа и из губы, а, ладно, пусть это будет кровавый поцелуй, зато мужской, пусть это будет началом их братства на крови, братства мужчины с мужчиной, а не пидора с пидором (пока что, как нам известно, ничего такого у них не было); Красавчик целует Адама взасос, слизывает кровь с его языка, сглатывает ее как свою.

Его отпуск продлится, теперь уже за свой счет; а сколько ему пришлось упрашивать в больнице, чтобы его отпустили домой: они ему — тяжелые травмы; он им — какое там, уже почти не болит; они — старичок, ты ничего не чувствуешь, потому что ты в шоке; он — я врач и могу справиться с ситуацией; они (Красавчику) — тогда вы хотя бы проводите его домой, а лучше, если с ним побудете какое-то время, если можете; Адам заливается краской под бинтами и пластырями. Ну да ладно, все уже прошло, оба лежат, прижавшись друг к ругу, Адам — в бинтах. Счастливый, он слушает вылеченного им парня: его умиляют попытки Красавчика говорить красиво, он никогда раньше так не говорил, все в нем изменилось; он говорит твердо, решительно, до правильной речи ему еще очень далеко, а если оно и проскакивает, звучит пока неестественно, еще кое-где он должен продираться через старые привычки, но это прекрасно. Сейчас это самое прекрасное в Красавчике: что спрятанный в нем мужчина, этот хам из хамов, отступил, а мальчик в нем победил и, не охватив еще этого явления до конца умом, он уже инстинктивно пытается пользоваться невооруженным, мягким языком, употребляя правильные формы (Адам ему в этом помогает).

— Я же говорил тебе, что тебя отпиз… что ты доиграешься, если будешь за мной шастать (ходить)… Хорошо, что они меня, блин, не выделили (встретили)… а то бы рассекли (заподозрили), что я с тобой… что мы… блин, только об этом подумаю, как…

Довольно; Адам закрывает его рот рукой. Не надо говорить, надо подумать, где теперь будем жить.

11

У Роберта в разговорах постоянно звучала одна тема: все только и ждут, когда из-под его пера выйдет неудачный роман, поэтому он и медлит. Фактически это частный случай графомании — мания неписания. Долгое время он жил на деньги от своего последнего, самого известного романа, получившего всеобщее признание; и тогда он почему-то втемяшил себе в голову, что должен сделать перерыв, да подольше, чтобы набраться сил и отстраниться от прошлых текстов; успех романа сильно поправил его дела, Роберту уже не нужно было писать для хорошего самочувствия, тем более что именно тогда он познакомился со своей будущей Женой и начал семейную жизнь; в окружении доброжелательно к нему настроенных людей, радуясь близости принадлежащей только ему привлекательной женщины, он совершенно перестал корить себя за то, что не пишет, можно сказать, он потреблял успех, который, впрочем, был неоспоримым, — благосклонно настроенные критики не скупились на восторги, критически настроенные говорили, что просто роман идеально попал в тему; так или иначе, никто не счел его книгу неудачной.