Никто даже не пытался его догонять. Стоят и смотрят, как он исчезает.
— Во чешет, Затопек, — прошамкал пожилой прохожий.
— За какой такой топек? — спрашивают те, что помоложе.
За городом автобус пустеет, сзади — неразговорчивые рабочие, уставшие после смены, спереди — Скшыпошко, Бартошко и Конопцына вдобавок, на сей раз помалкивают, наговорятся позже, пока что только таращатся, высматривают, как Адам с Красавчиком вместе едут, сумки везут и за руки время от времени берутся, не случайно и подозрительно; стало быть, правду люди говорили, а теперь и куры раскудахчут, собаки раздают, кошки размяучат, за час вся деревня узнает, кто с кем приехал, и наверняка захочет разузнать, надолго ли и зачем.
— И едут всё и едут, да всё норовят в чужой монастырь со своим уставом, — первой прерывает молчание Скшыпошко, обращаясь неизвестно к кому, но так, чтобы кто надо слышал.
— Точно, город — это город, а деревня — это деревня, — подхватывает Конопцына и выразительно смотрит на кого надо.
— Что в городе пройдет, деревне не подойдет, — непроизвольно в рифму, но все же по теме высказывается Бартошко, так чтобы до кого надо дошло.
— Да заткнитесь вы, бабы, и не лезьте, черт бы вас побрал, к людям! — рявкнул водитель, в последнее время особенно раздраженный, потому что развод у него растянулся длинной соплей. И Скшыпошке, которая, как обычно, за его спиной стояла, надпись на стене кабины указывает, что, дескать, нечего водителю мешать во время езды. — Читать умеете? Тогда живо на место, предназначенное для пассажира. И нечего мне тут за спиной маячить, не то в поле высажу.
До конечной остановки полная тишина, хоть в бабах чуть не закипело, когда водитель свернул с маршрута и подъехал под самый дом родителей Адама.
— Нечего парням тяжести таскать.
И еще помахал им на прощание, а что, пусть старые квочки тухлые яйца со злости снесут; водитель так растоптан несчастным браком с женщиной-ката-строфой, что, если бы ему кто предложил еще раз выбрать, тоже предпочел бы с парнем жизнь связать, потому что они, эти гомики, знают, что делают, они правильно мыслят, подумал он, подъезжая к остановке.
Встали Адам и Красавчик у калитки и собираются войти, не теряют надежды.
А дома как раз бульон припозднившийся, потому что работы было много; Отец ест и говорит, Мать слушает, хоть тема уже оскомину набила; с последнего посещения сына Отец никак не может просто о севе, погоде или конях, все как-то презрительно надо ему пройтись насчет того, что случилось:
— У животных и то такого не увидишь, чтобы конь на коня вскакивал, а не на кобылу. Я этого понять не могу. А бульончик-то добрый, добавочки попрошу.
Добавка замирает в половнике на полпути к тарелке, потому что нежданные гости в дверях стоят, сын единственный и партнер его, на этот раз одетый просто и элегантно, в блузе и штанах, вытанцованных на соревнованиях.
— Вон отсюда! — говорит Отец вместо приветствия, встает и показывает рукой на дверь. — Оба, немедленно, не то не знаю, что сделаю. Это мой дом.
И уж чуть не схватил сына за руку, и уж чуть не выпроводил как в старые добрые времена, когда все было такое, что крестьянский, мужицкий ум был в состоянии понять, но рука Адама занята, Красавчик держит ее и придает силу; и уж как бы теперь Отец ни разошелся, Адам не отступит, пока не получит того, за чем пришел:
— Тогда попрошу ключи от моего дома.
Отец встает лицом к лицу перед Адамом и смотрит ему прямо в глаза, будто взглядом этим хочет его за дверь выпихнуть; до сих пор сын никогда этого взгляда не мог выдержать, всегда смиренно опускал голову — даже когда пытался протестовать, ничего не смел сказать Отцу прямо в глаза, его мужской, мужицкий взгляд, поданный в сыром виде, был непереносим; теперь же Адам, хоть глаза его разболелись, хоть он сощурился и заморгал, не уступает ему, выдерживает отцовский взгляд; взгляд этот отцовский до того тупой, до того мужицкий, осоловелый, без малейших шансов на взаимопонимание, ядовитый и василисковый, твердый и ненавистный, что Адама смех разобрал: Отцу так страшно хочется быть страшным, что он становится гротесковым, пузырь враждебности чрезмерно раздул, и Адам не может удержаться от смеха, но это не злобная усмешка, а скорее удивление, что ярость так легко становится жалкой, это улыбка радости, потому что впервые можно сказать громко и четко то, чего он ждал всю жизнь и что так легко получилось, когда за руку держал Красавчик:
— Я больше не боюсь тебя, папа. |