14

В спальне горит свет, Жена стоит рядом с кроватью и смотрит на Роберта, до нее постепенно доходит, что происходит, что ее разбудило: Роберт что-то шепчет, бормочет, губы делает трубочкой, все это кажется ей слишком сладострастным; Жена стягивает с него одеяло, расталкивает, Роберт садится на кровати и недоуменно смотрит на нее.

— Ты разговаривал во сне.

Роберт обводит взглядом спальню: где это он, что это за женщина и что вообще происходит, почему сейчас середина ночи?

— Ты разговаривал во сне, — говорила Жена, будто схватила его за руку с поличным на месте преступления, будто зачитывала окончательное безжалостное решение суда присяжных, будто с сего дня его имя в газетах должно будет обозначаться только одной буквой; имеет ли что сказать обвиняемый в свое оправдание?

— Ну да, действительно, мне что-то снилось.

— Но ведь тебе никогда ничего не снится!

— Да я и сам удивляюсь.

— Ты можешь сказать, кто тебе приснился?

Роберту приснилась женщина, которая ничего от него не требовала, с которой он пил из одной кружки, ел с одной тарелки, спал в одной постели, ощущал ту же самую сладкую дрожь под кожей и говорил с ней в один голос. Разговоры с которой были таким бальзамом, что им было жаль молчать даже тогда, когда они любились. Это была та самая женщина, которую он хотел видеть рядом с собой, когда он будет лежать на смертном одре.

— Само собой, ты, — соврал Роберт. — Кто еще мог бы мне сниться?

— Но меня зовут не Роза!

— Ну значит, ты снилась мне в образе какой-то другой женщины.

Пора. Уже сумерки, а скоро будет совсем темно. Лет сорок с небольшим его тело как-то само по себе вставало и бродило между вами, на все времени хватило — и на праздность, и на дело, теперь пора заснуть, шабаш, гонка финиширует, пришло время занять последнее место; Роберт для себя уже нашел его. Не здесь. Он собирает сумку.

Жена кружит по дому, прикасается к стульям, перилам, вазам, проверяет. На своих ли они местах, не потеряли ли они своей стульчатости, перильчатости, вазовости; коль скоро Роберту стали сниться сны, то все возможно, все позволено, даже то, что Бога нет. Она бы пожаловалась маме и папе, собрали бы семейный совет с целью решительного обращения к разуму Роберта, но сейчас другие вещи занимают их, к Тестю нельзя приставать с ерундой в то время, как какие-то политические авантюристы, как он их называет, ополчились на него. Тесть хочет знать, кто за этим стоит и кто заинтересован в том, чтобы убедить нескольких из его бывших секретарш в том, что шлепанье по попке и усаживание к себе на коленки очень даже подпадает под определение «домогательства сексуального характера», кто научил их, чтобы они непременно вспомнили, какие еще вроде как приветственные спонтанные действия позволял себе их бывший шеф, и вполне ли они уверены, что давали ему разрешение на нечто подобное, а если и давали, то не под начальственным ли нажимом. Тесть не считает себя виноватым, но партия уже сделала ему предложение, от которого невозможно отказаться: или он снимет с себя депутатский иммунитет и очистится от обвинений, или его исключают из партии. Ничего он с себя не собирается снимать, будут еще какие-то левацкие сопляки объяснять ему, как надо обходиться с женщиной, эдак скоро и вовсе окажется, что целовать даме руку — сексуальное домогательство, дарить ей цветы — взятка, а делать комплимент — вербальное насилие; именно так пытается организовать свою защиту Тесть перед лицом СМИ и домашних, особенно Тещи, которая триумфально и возвышенно длит свое тихое существование, без сочувствия присматриваясь к упадку мужниной карьеры. Его преподобие мог бы гордиться ею. Ее личное участие в отыскании зацепки на самого непотопляемого представителя вражеской группировки трудно переоценить.