И это случается.

За дверью учительской мы слышим ритмичный резкий скрип стула. Мне почему-то кажется, что этот звук предназначен специально для меня.

Скрип, скрип, скрип.

От радости глаза Бет едва не выскакивают из орбит.

Мы стоим у двери и слушаем.

Я качаю головой и беззвучно шепчу: «Нет, нет, нет», – а Бет, привставая на цыпочках, прислоняется к двери, проводит по ней пальцами и отвечает мне одними губами: «Сейчас я ее открою, о да, Эдди, уже открываю».

Я тоже касаюсь двери – та вибрирует от скрипов и стуков, от происходящего внутри. Прижав ухо к ее дрожащему полотну, я слышу чье-то частое дыхание. Так дышит кто-то, кому очень больно, думаю я. Как будто человека за дверью подвергают самым ужасным в мире пыткам.

Так дышала Рири после того, как Дин Грейди лишил ее девственности на пьянке в Виндмере. Кровь у нее шла несколько часов; и мы сидели в ванной и отрывали туалетную бумагу от рулона длинными струящимися лентами, а она все вздыхала так, будто сейчас умрет…

И тут Бет толкает ногой дверь учительской, и мы все видим.

В мельчайших подробностях.

Сержант Национальной гвардии Уилл сидит на потертом крутящемся кресле, а тренерша устроилась у него на коленях. Ее голые ноги обвились вокруг его талии как бледные ленты, стопы порхают в воздухе, голубой блейзер распахнут, под ним – белоснежная нагота. Его рука сжимает ее грудь; раскрасневшееся лицо выглядит совершенно беззащитным. Ее белые бедра содрогаются, он хватает ее за затылок; потные пальцы в упоении зарываются в темные волосы.

Но я не могу отвести взгляд от ее лица.

Это мечтательное выражение, восторг, озорство, изумление. Такой я ее никогда не видела. С нами она всегда была строгой, педантичной, отстраненной… бесчувственной, как машина.

А сейчас… это самое прекрасное, что мне когда-либо доводилось видеть.

В тот момент, когда наши взгляды – в глазах Колетт тревога и страх – встречаются, я чувствую, как что-то отдергивает меня назад, и я врезаюсь в Бет. Я выталкиваю нас из учительской; смех Бет звенит в коридоре, я захлопываю дверь и закрываю глаза. Мне хочется, чтобы все это мне почудилось.

Но видя злорадное ликование на лице Бет, понимаю, что нет. Не почудилось.

Я видела их всего секунду, но этого было достаточно, чтобы грубая красота происходящего проникла мне в самую душу.

Лицо Колетт в то долгое тревожное мгновение, прежде чем она меня увидела…

Это было лицо человека, выбирающегося на свет из темного тоннеля и хватающего воздух широко раскрытым ртом.

Его глаза были так крепко зажмурены, лицо выражало такую решимость, будто он знал, что если отпустит ее, то разрушит все, она снова сгинет во тьме, и его задача – спасти ее, вдохнуть в нее пламя жизни.

И она делает спасительный вдох.

Она снова напоминает чугунное изваяние, твердое и холодное; движется решительно, но без спешки, шаги размеренны, ни один волосок не выбивается из прически.

Раньше она никогда не предлагала нам сигареты.

Мы с Бет берем по одной, и я знаю, что это значит для меня.

Я также знаю, что это значит для Бет, взирающей с высокого нового пьедестала, плотно прижимающей к веснушчатой груди новообретенное знание.

Но чем это закончится, к чему приведет, я не могу даже представить.

Тренерша подносит мне зажигалку, и взглянув ей в глаза, я понимаю, что у нее не получается оставаться совершенно бесстрастной. В обычно безразличных серых глазах тревога.

Бет садится в тренерское кресло и закидывает ноги на стол, царапая ламинированный край.

Вид у нее очень довольный.

Тренерша проходит мимо меня к окну, и я чувствую едва уловимый запах. Резкий, сочный, он щиплет мне нос и вызывает в памяти простыни на кровати Дрю Кэлхуна – они тоже так пахли, хотя мы этого не сделали… только он сделал.