Когда мы вышли с ней на улицу, скупое зимнее солнце заваливалось за крыши домов, освещая последним рассеянным светом голые деревья, воробьёв, скачущих в поисках корма и старушек на лавочках. Жизнь продолжалась. Люди спешили по своим делам, делали покупки, сидели в кафе, ели, пили, болтали ни о чём (а может, о чём-нибудь важном) и понятия не имели о том, что Ника умирала. И рядом с ней умирал Арсений.

— Неужели Ника умрёт и в мире ничего не изменится?! — сказала моя дочь. — Это нечестно.

Счастливая, она могла ещё рассуждать такими категориями — честно-нечестно.

Я обняла её за плечи. Этим худеньким хрупким плечикам было не под силу выдержать груз этой первой серьёзной утраты.

— Конечно, изменится, — сказала я. — Миру придётся жить без Ники. И тебе. И мне.

И вдруг она, прямо посреди улицы, завыв каким-то нечеловеческим голосом, кинулась мне на шею. — Мамочка, пожалуйста, не умирай… — захлёбывалась она утробными рыданиями. — Обещай мне, что ты никогда не умрёшь… Ну, пожалуйста… обещай…

Ника умерла на следующий день, рано утром. Арсений, державший её руку вторые сутки без сна, на минуту прикрыл глаза и провалился в короткий, минутный сон. Он открыл глаза на её последнем, коротком, судорожном вздохе. И успел увидеть, как она закрыла глаза и чуть нахмурила лоб, как бы удивившись чему-то. Это выражение лёгкого удивления так и застыло на её прекрасном, даже после смерти, лице.

Прощание состоялось через три дня, в крематории. В очень узком кругу. Урну с прахом предполагалось захоронить в фамильном склепе Робина.

В самом конце краткой церемонии открылась дверь и вошла Ксения — вся в чёрном, на высоких каблуках, в облаке дорогих духов.

Она подошла к Арсению и попыталась взять его за руку, заглядывая при этом, почти по-собачьи, в глаза. Он отнял руку и, даже не повернув в её стороны головы, отошёл на два шага.

Я видела его в первый раз со дня смерти Ники. На протяжении всех этих трёх дней я пыталась представить, что с ним происходит. Он же где-то находился всё это время, дышал, существовал. Как он выносил эту боль? Эти, самые страшные, первые часы и дни? Мне казалось, что он должен чувствовать нечто подобное пассажиру стремительно падающего самолёта, понимающего, что он живёт последние мгновения своей жизни, что вот сейчас сию минуту произойдёт страшный взрыв, и его тело разорвёт в куски, и он перестанет существовать… вот сейчас… через мгновение… И это мгновение длится и длится.

Я пыталась дозвониться ему в эти дни, но оба его телефона были отключены.

И вот теперь он стоял, замурованный в непроницаемое одиночество, с глазами, затянутыми изнутри светонепроницаемыми стальными шторками, и никто не осмеливался подойти к нему с соболезнованиями.

Он вышел тут же после окончания церемонии, так же молча, как и вошёл.

На улице Ксения направилась было в нашу сторону, но моя дочь крепко взяла нас с мужем под руки и, развернув в противоположном направлении, решительно потащила прочь.

«Мёртвые всемогущи — им нечего бояться», — сказал проходящий мимо незнакомый человек.

ххх

Через две недели мне принесли, прямо в квартиру, заказное письмо на моё имя. На конверте, на крупной печати стоял адрес адвокатской фирмы. В письме содержалась официальная просьба прийти в назначенный день и час по указанному адресу. В конце отпечатанного текста рукой Арсения было приписано «Приди, пожалуйста! Это моя личная просьба. Извини, что в такой форме. А…»

В назначенный день я немного задержалась (как всегда не могла припарковаться). Секретарша проводила меня в большой, обитый деревом и уставленный тяжёлой английской мебелью, кабинет.