К отцу Иосифу я испытываю самые теплые чувства – он любил меня, и мог удивить неожиданным вопросом, поступком или сентенцией. Лишь однажды я был отшлепан им за кражу из буфета красивой пачки сигарет "Скачки". Она была там одна, но я взял ее, уверенный, что кража не обнаружится...

Эта прозрачная детская уверенность, что все обойдется... Все обойдется, что бы ты ни сделал, потому что мир дружествен, мир – это ты сам, это твоя особенность и часть. Убежден, я стал становиться таким, потеряв эту уверенность...

* * *

Андрея отец Иосиф также отшлепал за курение. Ему досталось и от мамы Марии – она драла его за ухо, и шипела, зло потрясая указательным пальцем. Мне от нее не досталось, и я, в отличие от Андрея, курю.

* * *

Еще я был "лунатиком". Мне говорили, что я хожу по ночам, а однажды я убедился в этом сам, обнаружив себя бездушно стоящим посреди бесплотного Ока под взорами мамы Марии, от "явления Христа народу" опустившей на колени вязание, и отца Иосифа, оторвавшего по этому же поводу глаза от календарного листочка. Душа вернулась в меня виновато удовлетворенной, так же, как я возвращался домой из рая – с канала или речки, возвращался, зная, что затянувшаяся самоволка обнаружилась. Именно с той поры мне кажется, что мое сознание, мой дух, дождавшись отключения тела, улетает прочь от него, чтобы слиться хоть на время с тем, что больше всего – с безграничной свободой. Позже, – я уже учился в школе, – мама запрещала мне читать художественную литературу на ночь и кормила успокоительными таблетками – врачи ей сказали, что у меня редкая чувствительность, и что сомнамбулизм – это разновидность эпилепсии. До сих пор помню балкон в доме на Юных Натуралистов, на котором ночевал летом – боясь упасть с третьего этажа, я опутал его верх бельевой веревкой. Насколько мне известно, последний приступ сомнамбулизма случился на пленэре, в спальном мешке – я спал в нем с Надеждой за неделю до нашей свадьбы. Посереди ночи, объятый ужасом, я выскочил из него и бросился вон из палатки, едва ее за собой не утащив.

Друзья по этому поводу едко шутили.

* * *

Думаю, тогда мое сознание (или подсознание), улетев прочь, соединилось на время с тем, что больше всего, и, узнав, что выйдет из этого брака, вернулось, чтобы бежать со мной до канадской границы. Но тело с спросонья не смогло преодолеть палаточных растяжек, и все, что должно было случиться, случилось.

* * *

Я перестал ходить по ночам, став таким. Снохождения сменились припадками негодования (эпилептической злобности, см. БСЭ). Видимо, душа, став "не выездной", заключившись в тесном теле, стала биться головой (моей) о стену безысходности.

* * *

Мама Мария ни меня, ни Андрея, не ласкала и не баловала. Она была строга с нами, и отходила только с родственниками. На праздники и иные случаи звались гости, и тогда загодя пеклись пироги и медовый хворост, с утра готовилась праздничная еда, и потом все сидели во дворе за раздвинутым круглым столом. Однажды, после того как солнце, найдя прореху в винограднике, истомило гостей, и они ушли остывать в прохладный глинобитный дом, я кинулся к столу и хватанул из граненого стаканчика уважаемого взрослыми напитка. Андрей смотрел на меня как на самоубийцу, а я чего-то особенного ждал, да не дождался.

Помню еще странный случай – он до мелочей запечатался в сознании: как-то с мамой Марией, отцом Иосифом и Андреем мы шли в гости, в дом, в котором никто никогда раньше не был. Ни с того, ни с сего, я сказал, что найду его и, пройдя несколько кварталов, указал на калитку. К своему вящему удивлению я не ошибся.