- А ежели и впрямь верх цесаревичева партия захватит? Поплывем тогда?

Беньёвский ответил не сразу.

- Боюсь, потентации у Павла Петровича немного - суксес цесаревича изрядно ненадежен есть, хотя к предвиденью событий способностью не обладаю. Все может быть.

16. ВЫРУЧАЛИ БАТЮШКУ

А молва о том, что великий князь и цесаревич Павел императорской короны лишился незаконно, по проискам злокозненным царицы-немки, жены блудливой, убившей мужа своего, добрейшего Петра Феодоровича, растекалась по Большерецку, по казацким избам, где за жимолостной водкой и крошеной лососиной, задумчиво посасывая усы, толковали острожские служаки о государственных делах. Говорили, что, будь на престоле царском Павел Петрович, жилось бы им полегче: и муку привозчики-купцы продавали бы не по шести рублей за четверть, а по два с полтиной, за соль не драли бы по пяти рублей за пуд, а просили б только полтора, за простой топор не требовали бы два целковых, а отдавали б за пять алтын. Размышляли казаки и о том, что при Павле-государе их и тяготами службы не столь утруждали б, и шкуры битых ими зверей пушных принимали бы в казну по цене знатной, а не как сейчас, за сущие копейки. И о табаке дешевом мечтали, и о водке и сильно верили уже как верит, должно быть, каждый в то, что всякая перемена власти - есть перемена к лучшему, - верили в доброго, честного судью и защитника Павла Петровича, который накажет виноватого, утешит, наградит обиженного.

В конце марта, после Воскресения Христова, праздника, встреченного большерецкими обывателями разудалой хмельной гульбой, когда солнце в полдень начинало блистать на прибитом зимними ветрами снеге так сильно, что острожане не выходили из дому без берестяных полумасок, затянутых сеткой из конского волоса, как-то раз, под вечер, забарабанил Иван Устюжинов в дверь избы Петра Хрущова. Открыл хозяин. Молодой казак, не здороваясь, прошел в покой, к Беньёвскому, шапку не снял, не перекрестился. С минуту тяжело дышал, не глядя на учителя своего и приятеля.

- Что, Иван? - осторожно спросил Беньёвский.

- Батю увезли, - тихо сообщил Иван.

- Кто увез? - побледнел Беньёвский.

- От протоиерея камчатского приезжали, на собаках. Зачем увозят, не сказали. Токмо час на сборы дали и назад покатили.

Беньёвский с помрачневшим от нежданной заботы лицом спросил:

- Куда ж увезли?

- В Нижнекамчатск.

- Отсюда далече?

- А с полтыщи верст, наверно. Надолго увезли, потому как другого батюшку в доме нашем оставили, на подмену. Слыхал краем уха, что за неправильное чтение ектиней протоиерей к себе отца востребовал. Розыск чинить станут.

Иван совсем по-детски, не стесняясь ни Хрущова, ни Беньёвского, заплакал, растирая слезы по румяному лицу огромными своими кулачищами. Беньёвский, ободряя, потрепал рукой его плечо:

- Покоен будь, уладится.

- Уладится? - зло стряхнул его руку Иван. - Во всем ты, асмодей, виноват! Ты его ектиньи навыворот петь принуждал! Таперя отца за преступление оное сана лишат, на каторгу отправят! - и Ваня ещё громче зарыдал.

Беньёвский, казалось, будто что-то быстро обдумывал - нахохлился весь и сильно сморщился, перекосил на сторону все лицо свое и стал почти уродцем, злым и старым. Спросил:

- А долго до Нижнекамчатска вашего собакам бежать?

Иван сказал сквозь слезы:

- На сытых, добрых собаках около двух недель сей путь потребует.

- А человек надежный, смелый у тебя в товарищах имеется?

Иван задумался, потом уверенно сказал:

- Ну, есть такой. Канцелярист разжалованный, Ивашка Рюмин.

- А каюр он добрый?

- Отменный каюр. Камчадалу али ненцу не уступит.

- За что ж разжалован?

- Акциденции, сиречь взятки, брать любил.

- Ценное знакомство! - усмехнулся Беньёвский. - Ну да нам на канцеляристе твоем не жениться.