В этот момент, слава богу, свет мигнул и зажегся, и по нагону пронесся приглушенный вопль радости. Захрипели и ожили динамики: мы услышали типичный голос начальника станции лондонской подземки, который лаконично и врастяжечку сообщил, ничуть не извиняясь за задержку, что „поезд испытывает оперативные трудности“ и неисправность будет устранена по возможности быстро. Объяснение не самое удовлетворительное, но мы, по крайней мере, больше не чувствовали себя настолько безнадежно покинутыми и одинокими, и теперь — при условии, что никому не захочется увлекать нас молитвами или развлекать бодрыми песнопениями, — я чувствовал, что смогу выдержать несколько минут. А парень с ингалятором между тем выглядел все хуже и хуже. „Извините, — сказал он и задышал чаще и неистовее, — мне кажется, я больше не выдержу“, — и какой-то мужчина рядом принялся успокаивающе что-то ворковать ему, но я уже ощущал невысказанную ненависть остальных пассажиров при мысли, что сейчас им придется иметь дело с чьим-то обмороком, припадком или чем-нибудь похуже. Но в то же время я уловил и кое-что еще, кое-что совершенно другое: какой-то сильный, тошнотворный мясной запах — он крепчал, перекрывая устоявшиеся букеты ароматов пота и тел. Источник его быстро стал очевиден. Тощий брокер со мной рядом приоткрыл на щелочку свой дипломат и извлек оттуда бумажный пакет с логотипом хорошо известной сети быстрого питания. Я в изумлении наблюдал за его действиями и думал: он этого не сделает, он не может так поступить, — но увы. Просто хрюкнув в порядке извинения: „Иначе остынет“, — он раззявил пасть, впихнул в нее огромный кус этого влажного, чуть теплого чизбургера и принялся жадно чавкать. Причмокивал он так, словно хлестал одной мокрой рыбиной о другую, а из уголка его рта сползала тонкая струйка майонеза. О том, чтобы отвернуться или закрыть уши руками, не было и речи: я отлично видел каждое волоконце салата, каждый хрящ, что застревали у него между зубов, отлично слышал, как хлюпает о его нёбо каждый липкий комок прожеванного сыра и раскисшего хлеба, который следовало счищать пытливым кончиком языка. После этого все как-то затуманилось, в вагоне потемнело, пол дрогнул у меня под ногами, и я расслышал чей-то голос: „Осторожно, он падает!“ Последняя мысль, которую я помню, была такой: „Бедняга, неудивительно, с такой-то астмой…“ И после этого — ничего, ни единого воспоминания о том, что было дальше, лишь чернота и пустота, растянувшиеся даже не знаю на сколько.

— Ты неважно выгладишь, — сказал Патрик, как только мы сели.

— Да просто дело в том, что я в последнее время нечасто бываю на воздухе. Забыл, как снаружи.

Поезд, очевидно, тронулся снова всего через две-три минуты после того, как я упал в обморок, а на станции „Виктория“ брокер, астматик и тетка в шерстяном джемпере совместно отволокли меня в медпункт. Там я медленно и пришел в себя — расположившись на кушетке и выпив крепкого чаю. Когда я появился в конторе Патрика, уже было около полудня.

— Наверное, жарко и липко ездить в такой день? — сочувственно спросил Патрик. — Может, выпьешь чего?

— Можно, если предлагаешь.

— Я и сам не против. К сожалению, мой нынешний бюджет больше не позволяет роскошествовать, как раньше. Могу предложить тебе стакан воды.

Патрик выглядел еще унылее, чем в нашу последнюю встречу, а новый интерьер лишь усиливал это впечатление. Крохотный закуток, а не кабинет, весь безлико-бежевый, из окна с дымчатым стеклом открывается вид на угол автостоянки и кирпичную стену.