|
Может быть, лучшая в XX веке. Не только потому, что она учит верить в мечту и искать Истинные Блаженства — это как раз довольно просто, и не зря Станиславский ругал в письмах к друзьям «метерлинковские банальности». А потому, что она — как и все символистское искусство — учит правильному мировоззрению.
— Ничего не поделаешь, я должна вам сказать правду: те, кто пойдут с детьми, умрут в конце путешествия. — А кто не пойдет? — Те умрут на несколько минут позже. Все-таки загнивающие декаденты лучше разбирались в жизни, чем жизнерадостные акмеисты и громокипящие футуристы.
14 сентября Умер Нодар Думбадзе (1984)
ОСТРАЯ СЕРДЕЧНАЯ НЕДОСТАТОЧНОСТЬ
14 сентября 1984 года в Тбилиси умер от четвертого инфаркта пятидесятишестилетний Нодар Думбадзе, самый известный и, вероятно, самый непрочитанный писатель Грузии. В России его не переиздавали пятнадцать лет — с 1989 до 2004 года, когда вышли под одной обложкой три лучших его романа. Думбадзе до сих пор предпочитают видеть автором веселой и лиричной книги «Я, бабушка, Илико и Илларион», известной во всем мире благодаря экранизации Тенгиза Абуладзе, сразу объявленной шедевром поэтического кинематографа. Так оно и есть, но к лирическим воспоминаниям о детстве, мудрых стариках и сельских чудаках Думбадзе далеко не сводится. Сельская идиллия у того же Абуладзе пятнадцать лет спустя обернулась тоталитарным адом «Древа желания», а у Думбадзе — глубоким трагизмом поздней прозы с ее явственно христианским пафосом; кажется, только грузинское происхождение автора — свидетельство триумфальной национальной и культурной политики советской власти — позволило «Белым флагам» и «Закону вечности» сначала появиться в печати, а потом и стяжать лавры. В семидесятые годы на советской (да и мировой) шахматной доске стояла сложная позиция с неоднозначными перспективами. Доиграть ее не успели, анализ впереди. Перестройка не разрешила коллизии, а смела фигуры с доски, как когда-то революция; сложность оказалась утрачена надолго. Между тем пять ведущих республиканских литераторов той поры — литераторов подлинных, с равной горячностью обсуждавшихся на провинциальных и московских кухнях, — каждый для себя решал мучительный вопрос о том, что делать порядочному человеку, когда вырождается власть, и каковы перспективы социума, в котором на равных соседствуют навязанный бесчеловечный советский кодекс и отживающие, но все еще влиятельные архаические правила. Это соотношение национального и советского было главной темой серьезных республиканских литератур, не исключая русскую (где эти же вопросы решали Вампилов, Распутин, ранний Белов, Можаев, а бескомпромисснее всех — Шукшин, которого ни к почвенникам, ни к «горожанам» однозначно не отнесешь). Эти пятеро писателей-шестидесятников, интеллигентов с глубокими национальными корнями, были: Василь Быков, Нодар Думбадзе, Максуд Ибрагимбеков, Фазиль Искандер и Чингиз Айтматов. О проблеме и вариантах ее решения следовало бы написать большую отдельную работу; простите мне вынужденную колоночную беглость в освещении темы. Коллизия была обозначена ясно: архаика отживает свое, родовыми и племенными законами не спастись, но альтернатива бесчеловечна и вдобавок вырождается еще быстрее. Айтматов и Быков решали тему столкновения советского и национального наиболее остро: советское, положим, выглядит у Айтматова зверским («Ранние журавли», «Прощай, Гюльсары», в особенности «И дольше века длится день»), но и родовое, древнее — не лучше (вспомним хоть «Первого учителя» или «Белый пароход»). Упование — на культуру, в которую Айтматов верил с горьковской страстью интеллигента в первом поколении, и на катарсический, очищающий смысл всеобщей катастрофы, эсхатологическим ожиданием которой пронизан весь Айтматов. |
