— Привязываться будем? — спросил его Миша, влезая в свою кабину и давая знак другому Мише — летнабу — запускать мотор.

— Привязываться? — удивленно переспросил Встовский, едва дыша в узкой и тесной кабине. — Да меня отсюда клещами не вытянешь.

Он с трудом повернул ко мне широкое улыбающееся лицо, как всегда чисто выбритое — фронтовая привычка гвардии майора, — пошевелил густыми бровями и поднял вверх крупную ладонь:

— Ждите через два часика…

Миша-пилот командовал Мише-летнабу:

— К полету!

— Есть к полету!

— К запуску!

Миша-летнаб приподнялся на цыпочки, чтобы ухватиться рукой за конец лопасти винта. Натуживаясь, провернул его раз, другой.

— Внимание!

— Есть внимание.

— Контакт!

— Есть контакт.

Качнулся, как маятник, винт. Ударила от мотора синяя струя дыма. Миша-летнаб отскочил в сторону.

Андрей Федорович что-то мне крикнул, но шум винта заглушил его слова. Через минуту самолет оторвался от земли и, ложась в правый вираж, стал набирать высоту. Вот он втянулся в узкое ущелье среди гор, мелькнул еще несколько раз над вершинами тронутых первым инеем лиственниц и скрылся из виду.

— Силен, — заметил Миша-летнаб, поглядывая на ущелье, в котором скрылся самолет, и явно разумея Мишу-пилота, — с завязанными глазами пусти, все равно с курса не собьется.

Он навел порядок на взлетной площадке, вытер руки травой.

— Я, пожалуй, пойду домой, — сказал он. — Миша прилетит, так он мотор глушить не будет.

— Конечно, идите.

Миша ушел. Ждать два часа. Я тихонько поднялся на ближние горы. Сел. Передо мной раскинулась узкая полоса земли. Вдоль нее, насколько хватал взгляд, лепились плотно одна к другой деревенские постройки. Село, как двухцветный карандаш, резко разделялось на две части. Верхний конец его был дряхл и черен — там стояли постройки давних времен, нижний — блистал свежестью и желтизной. Это были владения леспромхоза, гидропорта. Здесь и райком, и райисполком, и клуб, и средняя школа, и новые склады, и магазины. Словно нарочно для сопоставления: вот вам сибирская глухомань, а вот вам Сибирь советская.

По мерцающей синими огнями Ангаре медленно двигался огромный, длиной никак не менее километра, плот. Я вспомнил, Андрей Федорович мне говорил, — это последний плот в текущую навигацию. Раненько, выходит, управились. Ни единый звук не долетал сюда с реки, но я представлял, как бьются и гремят в камнях тяжелые железные цепи, которые держат навытяжку этот гигантский плот. А на плоту всего полтора десятка людей… Хитер человек!

Я поднялся и углубился в лес. Трава здесь была вытоптана пасущимся скотом, и я обрадовался, когда близ кем-то заготовленной поленницы дров увидел несколько гроздьев переспелой и оттого чуть горьковатой костяники. Потом мое внимание привлек бурундук, деловито и торопливо вылущивавший стручки дикого горошка. Набив зернами щеки так, что голова у него стала толще чем туловище, он дернул полосатым хвостом, метнулся несколько раз по гнилой валежине взад и вперед и, заклохтав как наседка, помчался в чащу.

Два часа уже истекали, и скоро должен был явиться Миша на своем «карманном самолете». Я спустился вниз, прислушался, не летит ли самолет, и лег в шуршащую уже по-осеннему траву. Неожиданно и быстро мной овладела дрема, и я не заметил, как заснул. Проснулся я так же внезапно, чувствуя, как холодная дрожь стягивает мне лицо, и сначала даже не понял, что произошло. Только стряхнув оцепенение и взглянув на часы, я догадался: наступил вечер. Солнце опустилось за гору, на площадку легла глубокая тень… И еще: прошло три часа и десять минут, а Миша все еще не вернулся.