– Это одна из папиных строек.

Неизвестно, был ли он в этот момент в своем офисе или как раз здесь, на стройке, и, может, если б мы немного подождали, то могли бы его увидеть.

Но Луиза торопила меня:

– Нам не надо было здесь идти. Было бы ужасно встретить тут твоего отца.

Когда мы дошли до Музея современного искусства, она спросила:

– Сколько ты там пробудешь?

– Не знаю. Недолго.

– Больше получаса?

– Да нет же! – воскликнула я, потому что хорошо знала: все, что я намеревалась сказать Жаку, должно было занять не больше нескольких минут.

– Ладно. Тогда я пойду поброжу по музею, – сказала Луиза, – и буду каждые четверть часа заглядывать в вестибюль. Если через полчаса тебя не будет, я иду за тобой. Договорились?

– Договорились.

Я поглядела ей вслед, когда она направилась в музей. Мне так захотелось пойти вместе с ней и посмотреть на картину, где две старые женщины собирают уголь на железнодорожных путях, или взглянуть на картину, которая называется «Белое на белом». Но я пошла в другую сторону, пока не дотла до дома, где жил Жак. Я нажала кнопку лифта. Терпеть не могу лифтов без лифтера. Так и кажется, что ты вот-вот застрянешь. Лифт дополз до нужного этажа и остановился. Невидимая рука открыла двери, и я оказалась на выкрашенной в зеленое площадке с пятью мрачно закрытыми дверями. На каждой виднелась медная дощечка, расположенная над кнопкой дверного звонка. Первая же ярко отполированная дощечка гласила: «Жак Ниссен».

Я с трудом вытащила руки из карманов, точно они стали мраморными, как ноги у принца в старой сказке, и позвонила.

Прежде чем звонок отзвенел, Жак открыл дверь. Я почему-то ожидала, что дома он окажется в халате или вообще в чем-нибудь необычном, но он был в своем привычном темном костюме.

– Заходи, заходи, Камилла, – сказал он торопливо. – Умница, что пришла. Я говорю по телефону.

И он поторопился через длинный темный холл обратно в гостиную. Гостиная его была, как и у Моны, обставлена современно, только несколько в ином стиле. Большинство предметов мебели были черными и, я бы сказала, «китаистыми», в то время как у Моны мебель светлая, «шведоватая». Шторы как зебры – в черно-белую полоску. Жак сидел на подлокотнике ярко-красного кожаного кресла и говорил по телефону.

– Конечно, дорогая… конечно, я понимаю, моя красивая отважная девочка… – Затем он добавил: – Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя, – и почмокал губами, изображая поцелуй.

Я думала: «С кем же он так разговаривает?» Я злилась на него за то, что он смеет так с кем-то разговаривать, когда еще недавно держал мою маму в объятиях и целовал ее.

Он повесил трубку и повернулся ко мне с улыбкой.

– Я не сказал ей, что ты пришла ко мне, пусть это будет нашим маленьким секретом. – И он погладил телефонную трубку, точно это был человек, с которым он только что говорил.

– Кому не сказали? – спросила я.

– Роуз. Твоей маме.

Я отозвалась ледяным голосом:

– Она не хочет вас видеть. Никогда.

– Она сама тебе это сказала? – спросил Жак, улыбаясь.

– Нет, – ответила я. – Ей незачем мне говорить. Я и так знаю.

Жак встал с красного кресла, подошел к черному шкапчику, достал оттуда хрустальный графин и два хрустальных стакана. Локон светлых волос упал ему на лоб.

– Как думаешь, ты не слишком мала для шерри? – спросил он и, не дожидаясь ответа, плеснул приятного цвета жидкость в стакан и протянул его мне. Затем наполнил второй стакан и поставил графин на черный квадратный столик.

– Камилла, – сказал он, – моя бедная маленькая милая Камилла.