— Печать… понту-то, понту! Строят из себя аристократов, ростбифы вонючие.

Я подковырнул печать ногтем и развернул листок, вынутый из конверта. Он тоже был из толстой, грубой бумаги, как будто отсырелой на ощупь, и весь исписан тем же резким, стремительным почерком — строки, разогнавшись, загибались на поля, на точках перо аж брызгало, заглавные буквы вспарывали бумагу, вымаранные фразы — длинные, иногда на целый абзац — казались лиловыми шрамами (такие у нее были чернила: блекло-лиловые).

— Не письмо, а поле битвы какое-то! — пробормотал Камо, сдвинув брови. — Ну ладно, а что она пишет-то?

Вопрос прозвучал не так небрежно, как ему хотелось бы.

— Она называет тебя «dirty little sick frog».

— То есть?..

— «Грязный больной лягушонок».

Камо расхохотался так безудержно, что Длинный Лантье в три прыжка подлетел с другого конца двора.

— Я-то думал, пишу зануде, а попал на родственную душу! Грязный больной лягушонок! Но почему лягушонок?

— Это нас так ростбифы называют: лягушатники.

— А ты лягушек ел когда-нибудь?

— В жизни не пробовал.

— Давай, переводи дальше; чувствую, она мне должна понравиться, эта девчонка!

Я прочел про себя первый абзац и, прежде чем переводить, не удержался и взглянул на Камо. Он уже не скрывал любопытства.

— Ну давай же, Ты!

Вот что писала мисс Кэтрин Эрншо:

«Грязный больной лягушонок,

не сомневаюсь, вам понравилось бы, если б я продолжала в том же духе; я чувствую, это в вашем вкусе. Так вот нет! У меня нет ни малейшего желания смеяться, равно как и развлекать вас.

Вам захотелось пооригинальничать, месье Камо (господи, до чего мальчишки моего возраста глупо ребячливы!), но, попав циркулем в мое имя, вы попали в беду».

Следующий абзац был целиком зачеркнут. Я на миг поднял глаза от письма. Камо больше не улыбался. Длинный Лантье от греха подальше бесшумно убрался на другой конец двора.

Повинуясь нетерпеливому знаку друга, я продолжал переводить:

«Вы спрашиваете, почувствовала ли я укол. Не знаю: в день, когда вы воткнули ножку циркуля в заглавное «Э» имени Эрншо, я была поглощена другой болью. В этот день умер мой отец, день в день, два года назад. Тот же ветер свистел вокруг дома и завывал в трубе. (Вообще-то буря, но, хотя никому не пришло в голову зажечь огонь, я не чувствовала холода.)

Сидя на полу у его пустого кресла, я читала ваше письмо. Наверное, вы догадываетесь, какое впечатление оно на меня произвело! Однако, читая ваши слова, злилась я на себя. Ваше глупое письмо напомнило мне, как я разговаривала с отцом вот в таком же тоне, как то и дело ради своих мелких прихотей пренебрегала его усталостью, ради своего желания казаться забавной — его покоем. Безмозглое детство — ничего не видит, ничего не чует, не знает, что люди умирают! А в последний вечер, когда я сидела у его ног, положив голову ему на колени (иногда такое бывало, когда я добивалась прощения за проказы, которые завтра же собиралась повторить), он, как раз перед тем как уснуть, погладил меня по голове и сказал: «Почему ты не можешь всегда быть хорошей девочкой, Кэти?» Это были его последние слова».

Тут Камо выхватил у меня письмо.

— Как это по-английски, вот эта фраза?

— Какая?

— Последние слова ее отца!

Я показал ему эту фразу: «Why canst thou not always be a good lass, Cathy?»

— «А good lass»? Что значит «lass»?

— Это шотландское слово, мадемуазель Нахоум нам говорила, «девочка, девушка» по-шотландски.