Он перевернул конверт и показал мне восковую печать, оставшуюся на клапане. На ней были переплетенные инициалы: «К» и «Э».

— Такие монограммы были в ходу в XVIII веке. А есть и еще кое-что.

Смеркалось. На улице начинался дождь. Мы были одни в кабинете рисования. Он включил большие лампы под потолком, влез на стол и поднес конверт к самой лампочке.

— Вот, погляди.

Я забрался к нему и поднялся на цыпочки. Он ткнул пальцем в круглую печать, которая стала видна на просвет. Явственно прочитывалось: «KING GEORGE III», потом неразборчивые следы каких-то букв или римских цифр и начало даты 177… или 179…

— Может быть, почтовый штемпель, не знаю. Во всяком случае, сколько мне помнится, Георг III был на коне в конце XVIII — начале XIX века, ну, сам проверишь.

Дождь теперь хлестал по стеклам. Сверкнула молния.

— Пожалуйте под душ, — проворчал месье Пуи, выключая свет.

Он извлек из карманов две бесформенные шляпы (да, две, такие вот у него были карманы!) и нахлобучил одну мне на голову. По сей день так и слышу, как я спросил его, когда он запирал кабинет:

— Но ведь тогда… та, что написала это письмо, — она… ее ведь нет в живых?

Его смех раскатился по коридорам, в этот час уже пустынным.

— Если она еще жива, попроси ее поделиться рецептом!

Dream, dream, dream

Неспокойным был мой сон в эту ночь. Перед тем как уснуть, я в сотый раз перечитал письмо Кэтрин Эрншо, и на моих сомкнутых веках отпечатался ее почерк. Наклонные удлиненные буквы хлестали косым дождем. Стремительные строки заворачивали на поля, как клочья разорванных ветром туч. Вычеркнутые фразы полосовали все это лиловыми молниями. Я был в самом сердце ужасающей грозы, тем более жуткой, что она была совершенно беззвучной. Промокший до костей, я сжимал в руке конверт из толстой серой бумаги и отчаянно пытался расшифровать написанный на нем адрес. Но дождь размывал чернила, и они текли грязными слезами. Я старался запомнить каждую букву, словно от этого зависела моя жизнь. Мне нужен был этот адрес, нужен позарез! Конверт был толстый, мокрый и холодный. Скоро он стал таять, размокшая бумага расползалась. И в руке у меня только и осталось, что жеваный бумажный комок вроде тех, которые Длинный Лантье пулял в потолок класса, стоило учителю отвернуться. Без адреса я пропал. Я озирался, пытаясь отыскать дорогу. Вот тут-то я и увидел плывущее в опустошенном небе прозрачное лицо Кэтрин Эрншо.

Я проснулся от собственного крика в объятиях Мун, моей матери, которая баюкала меня и целовала.

— Ну, ну, ничего, все прошло, просто плохой сон.

«Просто плохой сон» так меня крепко тряхнул, что в этот день я остался в постели.

Поп, мой отец, кружил по комнате, как медведь по клетке.

— Да что тебе приснилось-то, в конце концов?

Он спрашивал, как про врага, которому он вот сейчас свернет шею.

— Не помню.

На самом деле бледное лицо Кэтрин Эрншо все еще витало передо мной, прямо посреди моей комнаты…

— Мне холодно, Поп. Может, разожжешь огонь?

Почти сразу в камине заплясали языки пламени.

— Сделать тебе грогу?

— Не надо, Поп, спасибо, я лучше посплю.

Поп вышел, но Кэтрин Эрншо осталась. Таким несчастным было это иззябшее лицо и таким близким, я мог бы до него дотронуться! А я, наоборот, забился как можно дальше, в угол кровати, к самой стенке. «Уходи… Уходи, слышишь! УХОДИ!» Но она не уходила. Можно было подумать, она нашла себе здесь приют. В какой-то момент мне показалось, что ее мокрые волосы начали подсыхать.