— Да, конечно, — сказал Корнуэл, — к тому же это отличный способ избавиться от меня на ближайшие сто лет, не так ли?

Ответа не последовало. Судьи поднялись со своих мест, чтобы покинуть зал.

Корнуэл медленно повернулся. Надзиратель смотрел на него грустно, как побитая собака.

— Я же говорил, — моргнул он. — Если они совещаются слишком долго, значит, дело дрянь.

За сто лет зал суда почти не изменился. Все тот же полумрак, пронизанный солнечными лучами, проникающими сквозь витражные окна, все те же бледные лица судей, утопающие в черных мантиях. И слова звучат как эхо слов, произнесенных здесь сто лет назад.

— … суд считает, что не способен рассмотреть дело беспристрастно и непредвзято. Тот факт, что подсудимый почти безошибочно предсказал в своем прогнозе первые сто лет будущего, означает для нас: он использовал методы, трудные для понимания и недопустимые в нашем мире. Поэтому в течение десяти дней он будет возвращен в состояние…

Тюремный надзиратель сказал ему:

— Вам еще повезло, мистер, что у вас всего лишь пересмотр дела. Если бы оно рассматривалось в первый раз, вас приговорили бы к общественным работам за один только неверный ход мыслей. Здесь больше нельзя думать то, что хочешь.

Через пятьсот лет зал суда изменился. Он был погружен в более густой полумрак, на витражных окнах появились золотые эмблемы, похожие на религиозные символы. Судьи на первый взгляд казались такими же — седые головы, черные мантии, — но их лица выглядели иначе: на них лежал отпечаток порока и лицемерия. Корнуэла охватили дурные предчувствия.

И говорили судьи совсем по-другому.

— Вы раскаиваетесь? — спросили они, а когда он выразил недоумение, принялись кричать, чуть не задыхаясь от праведного гнева.

— Мне раскаиваться не в чем, — сказал Корнуэл. — Я пришел за справедливостью. Только, вижу, здесь мне ничего не светит.

Его отослали назад, выделив месяц для отдыха и лечения — несмотря на защитные меры, длительный анабиоз наносил организму вред.

Корнуэл был рад, что не вышел на свободу в эту эпоху. Он увидел, что его прогноз снова подтвердился, и мороз пробежал у него по коже. В первые сто лет утилитарные принципы ужесточились до такой степени, что даже отвлеченные неплодотворные мысли оказались под запретом. А теперь наступила пуританская религиозная фаза, которая планомерно уничтожала элементы инакомыслия, еще оставшиеся после последнего из восстаний, которые пытались избавиться от мертвой хватки прикладной науки.

По прошествии следующих пятисот лет эмблемы все так же красовались на окнах, но позолота потускнела, и судьи казались более любезными. Следовательно, пуританский период выполнил свою задачу и канул в лету.

И все же что-то было не так. Верховный судья демонстрировал крайнюю озабоченность, почти сочувствие.

— К сожалению, произошло недоразумение. Ваше дело утеряно. Боюсь…

— Ага, валяйте, — кивнул Корнуэл. — И, главное, никуда не спешите. Усыпите меня еще на тысячу лет.

Судья сделал ему предупреждение:

— Я оштрафую вас за неуважение к суду.

— Похоже, я и правда перестал уважать суд, — устало вздохнул Корнуэл.

В следующий раз он проснулся в совершенно другом месте — в огромном монументальном здании, отделанным мрамором и блестящими камнями дивной красоты. Здесь находились тысячи спящих мужчин и женщин.

— Они тоже ожидают пересмотра дел? — поинтересовался Корнуэл.