Ну, возможно. Но к девяти утра 7 июня на улицах, сходящихся у «Минарета Ганта» (в девичестве — Тернера), толпились полные негодования мужчины и женщины; Джоан Файн хотелось бы думать, что все это благодаря чему-то более возвышенному, а не ее пропагандистским способностям, хотя на самом деле она охрененно много сил для этого приложила.

В 9:30 из достроенного только наполовину здания вышел Гарри Гант, дабы предстать перед волей народа. Несколько недель до марша он отказывался делать публичные заявления, что напоминало обычную корпоративную обструкцию, но теперь, в момент истины, он вышел из «Минарета» один — ни телохранителей, ни пресс-агентов. Надел самый парадный костюм и галстук, намерено взъерошены волосы, а над головой у него развевался белый флаг.

Самый настоящий белый флаг.

Перед его капитуляцией толпа расступилась. Гант прошел по образовавшейся тропе и вскарабкался на огромную индустриальную скульптуру в центре площади перед западным крыльцом — разъеденную кислотой здоровенную руку, глядящую в небо открытой ладонью. Там он и встал — одинокий человек на большой высоте, только вот не один, а окруженный сотнями тысяч свидетелей, и кинофотопулеметы «Си-эн-эн» транслировали каждое его движение еще для сотен миллионов человек. И на виду у всей этой аудитории Гарри Гант поднял синюю папку — ту самую синюю папку — и разорвал ее пополам.

Радостный рев демонстрантов разнесся на несколько миль. Эллен Левенгук отсняла фоторепортаж капитуляции Ганта, а Лекса Тэтчер накинулась на своего спутника жизни тех дней, милого мальчика из Джорджии по имени Комфорт. Сестра Эллен Файн, приехавшая в Атланту несмотря на усугубляющийся рак легких, который вскоре положит конец ее жизни, растрогалась почти до слез.

— Ох Джоани, — сказала она, — если бы в Риме таких была хотя бы половина…

Джоан свистела и ликовала вместе с остальными, но в то же время осторожно поглядывала на Гарри, поскольку, сказать по правде, не верила, что он так легко сдался. Это совсем не в духе глав корпораций, особенно когда на кону такая высокая прибыль. Когда ликование поутихло и Гант смог обратиться к собравшимся — то есть через четверть часа, — Джоан внимательно вслушивалась в каждое слово, надеясь понять, в чем суть его дешевого трюка.

Гант заговорил в петличный микрофон, и голос его загремел из громкоговорителей на «Минарете» на множество кварталов. Начал Гарри с извинений. Он признал, что даже помыслы о том, чтобы свалить мусор в Нигерии, аморальны и просто отвратительны. Ни прощения, ни оправдания такому упущению он не видит, да и не ждет, что люди примут какие-то оправдания; он лишь может сказать, что из-за недавней смерти его делового партнера Кристиана Гомеса «Промышленные Предприятия Ганта» оказались на распутье, на пороге перемен и реорганизации, и сегодняшняя акция протеста помогла ему понять, что этика компании нуждается в доработках. Для этого он сформирует в компании новый консультативный совет. Этот «Департамент общественных работ» (или «Департамент общественного мнения»; Гарри пока не решил с названием) будет рассматривать возможные экологические и социальные последствия всех будущих начинаний «Промышленных Предприятий Ганта», направляя и — если придется — сурово критикуя руководство компании.

— Отлично, — сказала Джоан. От подножия пирамиды она закричала Ганту: — А кто возглавит этот новый департамент, Гарри? Председатель «Датч Шелла»?

Джоан говорила без микрофона, но Гант ее услышал и повторил опрос для слушателей:

— Мисс Джоан Файн, которая не верит мне — и молодец, — только что задала очень важный вопрос. Ей интересно, кто возглавит этот новый Департамент, который я предлагаю. Заявляю официально, а если потом окажется, что я солгал, то прошу вас всех позвонить в Вашингтон и натравить на меня подкомиссию конгресса: экологическая и социальная политика будет устанавливаться не компанией «Шелл Петролеум», и не каким-нибудь приятным, но несколько ангажированным народом из «Юнион Карбайд», «Де Бирс Минерал» или «И.