– Подойдите ближе, ближе, – мягким, фланелевым голосом подозвал комендант Лихунова и даже сделал при этом незаметное подманивающее движение пальцами правой руки.

Константин Николаевич подошел почти вплотную к столу, думая, что его будут осматривать врачи, но никто из врачей, которых Лихунов узнал по белым шапочкам, не поднялся с места.

– Вам сколько лет? – вежливо спросил фон Буссе и очаровательно улыбнулся, словно извиняясь за вопрос. Комендант говорил по-русски, и даже очень сносно.

– Тридцать семь, – ответил Лихунов, и фон Буссе быстро перевел ответ на немецкий сидящему рядом с ним офицеру германского генштаба, очень худому, болезненного вида человеку средних лет, смотревшему на Лихунова в упор, точно именно на физиономии пленного он должен был прочесть ответ: оставлять ли пленного в лагере, или же везти его в Россию. Услышав перевод, офицер, будто не доверяя коменданту, посмотрел в журнал с какими-то записями и только после этого кивнул.

– Действительной ли вы службы офицер или запасной?

– Действительной.

– Капитан? Артиллерист?

– Да.

Эти сведения были тут же доведены до офицера генштаба, который зачем-то захлопнул свой журнал и сказал по-немецки:

– Не может быть и разговора. Я стою за Z!

Лихунова обожгли слова штабиста. Он знал, что Z означает «zurück», то есть отказ в отправке в Россию. Он и прежде догадывался, конечно, что разговор с комиссией не будет длинным, но чтобы его пригодность к обмену была определена так примитивно, неприлично просто! Он бы не поверил.

– Позвольте, господа! – волнуясь, дрожа от страха, что ему не позволят высказаться до конца, заговорил по-немецки Лихунов. – Как же вы, не осмотрев меня, берете на себя смелость решать, что я негоден для обмена? В Нейсе специалисты-окулисты, немцы, тщательно осмотрели меня и сказали, что я безусловно подлежу обмену. С их заключением согласилось и германское военное министерство…

– А нам наплевать на заключение врачей из Нейсе! – вдруг заговорил офицер генштаба, радуясь возможности объясниться с пленным так, чтобы до него дошел смысл каждого его слова. – Их заключение для нас безразлично, потому что они вас осматривали как медики и только, мы же принимаем решение как политики и… как патриоты, исходящие из интересов нации, а не чистой науки! Вам понятно?! – Офицер, произнося это, даже привстал, подался всем своим худощавым корпусом вперед, опираясь на ладони рук.

– Тогда следовало ли приглашать меня сюда, приглашать этих врачей, устраивать представительную комиссию вообще, – язвительно заметил Лихунов. – могли бы все решить по вашему журналу.

Язвительность его сильно не понравилась генштабисту.

– А вы нам не указывайте, что нам следовало делать! Мы отлично знаем, какими методами пользоваться, определяя, что с вами делать! – уже не повысил голос, а попросту закричал офицер, надувая отвратительные синие жилы на своей тощей шее.

– Господа… господа…- глотая рыдания, говорил Лихунов, – пощадите. Ну неужели вы не видите, что я уже плохой артиллерист, что я уже никогда не смогу драться, потому что ничего не вижу. Ну прошу вас, отпустите меня! Меня осматривали лучшие окулисты Нейсе, немецкие окулисты, и признали меня совершенно негодным для военной службы. Ну я вас очень прошу!

Врачи, сидевшие за столом и, видимо, очень хотевшие осмотреть Лихунова, составить свое мнение, но не имевшие на то права, недовольные своей отстраненностью, сидели смущенные и злые. Комендант фон Буссе, закрыв лицо ладонью, отвернулся в сторону и улыбался, а офицер генштаба смотрел на плачущего с нескрываемой гадливостью и немного был недоволен собой, потому что был вынужден воевать с такими жалкими врагами.