– Где Маша? – перебил Самсонову Лихунов.

Женщина потупилась, и Лихунову показалось, что если он сейчас услышит о смерти Маши, то его сердце не выдержит, но Самсонова ответила:

– Нет, она жива, не бойтесь… пока жива. Маша здесь, в этом здании, но она очень больна. В одном из лагерей, три дня назад, она, как видно, заразилась сыпняком, и теперь Маше… очень плохо…

– Я хочу видеть ее, – резко поднялся Лихунов, но тут же снова опустился на постель, испугавшись идти к любимой девушке таким безобразным, давно не мывшимся в бане, небритым, с несвежей повязкой на голове.

– Да, да, конечно, конечно, – поднялась с постели Самсонова. – Она так ждала встречи с вами. Не надо медлить, пойдемте, может быть поздно…

На первом этаже больницы, не в отдельной палате, а в общей, в углу, отгороженном старой ободранной ширмой, лежала навзничь Маша с широко отворенными глазами, но когда Лихунов неспешно к ней подошел, боясь потревожить, она не обратила на подошедшего никакого внимания.

– Маша в забытьи,- словно извиняясь за невнимание девушки, сказала Самсонова. – Еще недавно она сильно бредила.

– Да, да, я понимаю, – кивнул Лихунов, пристально вглядываясь в черты лица человека, которого он любил.

Маша сильно подурнела. Ее полнота, которая так шла ей, теперь заменилась осунутостью, бледностью, хотя щеки болезненно пылали и выглядели ненатурально подкрашенными. Волосы уже не подвивались, а лежали вдоль ее впалых щек прямыми, спутанными прядями. Рядом с головой, на подушке, тоже лежали целые прядки выпавших волос. На губах была черная сухая корка, а глаза потускнели и не были темнокарими, казавшимися прежде удивленно-открытыми.

– Маша! – позвал Лихунов, и хотя в палате было шумно – из-за ширмы долетали громкие голоса больных, чей-то стон вперемешку со смехом, но девушка вдруг встрепенулась, веки ее моргнули несколько раз, и глаза уже не смотрели вверх, а были устремлены на Лихунова.

– Кос-тя, – вымолвили, не шевельнувшись, черные губы Маши.- Я знала…

Девушка снова замолчала, и глаза ее вновь устремились вверх.

Лихунов вдруг осознал, что видит перед собой умирающую, и этой умирающей была та женщина, тот человек, встреча с которым так много ему сулила, обещала обновление, очищение, спасение даже. И тело его, не повинуясь рассудку, потянулось к умирающей, он упал на колени у постели Маши, затрясся в рыданиях, сухих и судорожных, не дающих облегчения, умножающих боль.

Он просидел рядом с ней всю ночь. Сознание ненадолго возвращалось к Маше, и она даже пожимала его руку своими горящими ладонями, говорила какие-то ласковые, но уже совершенно несвязные слова, а он, вцепившись взглядом в ее уходящее из мира лицо, вспоминал то время, когда она, здоровая и счастливая оттого, что находится рядом с любимым человеком, хлопотала у его постели. А потом начинался бред, и Маша, вскрикивая, быстро-быстро говорила, и спрятанные от посторонних глубоко-глубоко потаенные желания этой не изведавшей любви женщины выплескивались с этим бредом наружу, и Лихунову было стыдно и страшно слышать все это, будто он, тайком подобравшись, нарочно подслушивал ее тайны.

Маша умерла под утро, лицо ее было изуродовано страданием, и Лихунов теперь знал, что девушка погибла, спасая его жизнь, и теперь он был уверен, что сможет уравновесить свою вину перед покойной с ее жертвой лишь своей смертью или чем-нибудь, очень напоминающим ее поступок. Но как он сможет сделать это, Лихунов не знал.

Умерших в Штральзунд-Дэнгольме обычно хоронили без гробов, но в лагере имелся столяр, и Лихунов с помощью Самсоновой, заплатив ему двести марок, получил через день простенький сосновый гроб. Лихунов сам положил в гроб дорогое тело, но на кладбище отнести покойницу помогли ему три военнопленных.