Но когда увидел издали аккуратное пятиэтажное здание, белые занавески на окнах, стены, увитые сочно-зеленым плющом, дохнуло на него таким привычным покоем, таким всем немецким, что снова вылетели из головы суровые разоблачения, заготовленные для противников, и он остановил машину возле полосатого шлагбаума, успокоенный, и с какой-то даже ласковостью посмотрел на высокого американского солдата, который выходил из будочки.

— К полковнику... — Кемпер достал конверт, посмотрел на него. — К полковнику Хепси как мне проехать?

Солдат, поправляя автомат, который висел на правом плече на белом широком ремне, подошел к машине, молча протянул руку. Это был молодой самоуверенный нахал, который понятия не имел о существовании на свете какой-то там вежливости, каких-то общепринятых правил хорошего тона. Кемпер покраснел, возмущение снова закипало в нем, сдавливало горло, но он сдержал себя, хорошо понимая, что необдуманной выходкой перед этим нижним чином только навредит себе. Изобразив на лице вежливую улыбку, подал американцу конверт. Тот повертел его в руках, посмотрел против солнца, спокойно сунул конверт в глубокий карман (на брюках у него было нашито с полдюжины таких карманов), неуклюже повернулся и побрел назад к своей красиво разрисованной будочке.

— Эй, — не выдержал Кемпер, — куда же вы?!

Солдат не оглянулся даже. Кемпер, вспотевший от возмущения, готов был развернуть машину и уехать домой. Он так бы и сделал, если бы... Ах, если бы он мог делать всегда то, что хочется делать! Для этого нужно иметь абсолютную независимость. Независимость от всего мира. А у кого она есть? Где есть хотя бы один такой счастливый человек? Концлагерные дураки, видимо, считали тогда таким всемогущим и независимым его, штабсарцта Кемпера. Он мог махнуть рукой, а мог и не махнуть. Мог отдать эсэсовцам того или иного, а мог и не отдать. Если бы так было! От него ведь требовали ежедневной «продукции»! Он имел установленный сверху «план». И если бы он не выполнял, то... Речь шла даже не просто о соблюдении заранее установленной цифры — нужно было «перевыполнять», иначе тебя не считали старательным солдатом и ты за милую душу направлялся на Восточный фронт. Разве теперь расскажешь обо всем этом всяким слюнявым международным комитетам и объединениям, которые борются за какие-то фантастические принципы, на самом деле играя на руку коммунистам и только коммунистам!

По кирпичной дорожке, обсаженной розами, шел к шлагбауму от крайнего здания невысокий стройный офицерик, подвижный, как японец из фильмов Куросавы. Солдат вылетел из будочки ему навстречу, по-лошадиному потопал ногами, офицер махнул ему рукой, подошел к Кемперу.

— Вы хотели к полковнику Хепси? — спросил на довольно чистом немецком языке.

— Да... у меня... ваш солдат забрал письмо... Рекомендательное письмо от...

— Пожалуйста, — сказал спокойно офицер, — я могу вас провести.

— А... — Кемпер хотел спросить о машине.

— Машину оставляйте здесь. У нас не принято заезжать туда, — он снова, как и солдат, махнул небрежно рукой, пошел впереди Кемпера, взял у солдата письмо, не глядя, сунул его в карман своего новенького френча.

Кемпер шел за офицером, и казалось ему, что попал он в какое-то зачарованное царство. Грелись против солнца десятки добротных немецких домов, зеленел плющ на их угловых, а кое-где и на фасадных стенах, белели занавесочки на окнах, клумбы пестрели разноцветными розами, хозяйская заботливость чувствовалась в каждом кусочке земли, а между тем вокруг не видно было ни одной живой души.