— Целая жизнь... До того я была счастлива, а эти годы очень несчастлива...

— Без Ивана? Понимаю тебя...

— А ты учительницу Альперштейн знал когда-нибудь? — внезапно, без всякой видимой связи с предыдущим спросила Мария.

— Нет, не знал, — Ярема смотрел на сестру такими чистыми глазами, что трудно было ему не поверить. Он и в самом деле не знал учительницы Альперштейн. Кто она такая? А впрочем... Не та ли еврейка, которую должны были казнить вместе с Иваном? — А что? — спросил.

— Ничего, ничего, просто мне почему-то показалось, что ты должен ее знать. Она живет в нашем городке...

— Может, это одна из тех молодок, на которых я посматривал, когда еще носил сутану? — засмеялся Ярема.

— Может, может... Какую же специальность избрал ты для себя теперь? Священником уже, наверно, перестал быть?

— Давно... Отбыл наказание за сотрудничество с националистами... Потом был амнистирован... Не приходил к тебе, не давал о себе знать, потому что кое-кто предупреждал меня: накличешь подозрение, испортишь жизнь еще и сестре... Терпел сам... Бог велел терпеть, а я ведь был слугой господним... Ну, а теперь, — он махнул рукой, — «главным, куда пошлют»... устроился в одном учреждении... Гоняют по командировкам... добываю всякие товары... туда-сюда... Лишняя копейка перепадает... но жизнь еще не очень устроена.

Он с таким искренним огорчением рассказывал о своем несчастном житье-бытье, о своей нескладной доле, голос его был таким приглушенно-грустным, плечи вдруг так бессильно опустились, что Марию снова охватило сомнение: а не ошиблась ли она? Может, и впрямь не причастен он к смерти Ивана? В самом деле, не совершал ничего недоброго, только, запутавшись, по недоразумению попал к бандеровцам, как многие тогда попадали, молодые и неопытные?.. Ведь было-то ему всего двадцать с чем-то лет. Что теперь делают двадцатилетние юноши? Если не идут в армию, то бьют баклуши, сидят на шее отца-матери... А ее брат с малых лет должен был прокладывать себе путь в жизни, выбирать, куда идти, без посторонней помощи... А выбирать не так-то легко, в особенности в этих краях, переходивших из рук в руки, в которых власть менялась столько раз...

— Давай, братик, выпьем еще по одной, — сказала потеплевшим голосом. — Видать, на роду уж нам с тобой написано быть несчастливыми... Хотели наши тато перехитрить судьбу, сделать из нас панов, а оно, вишь, как вышло...

— Простому человеку всегда лучше, чем самому большому пану, — сказал Ярема. — Пока мал да беден, не понимаешь этого. А поймешь — поздно...

— Тебе ведь всего лишь сорок. Еще многое можешь сделать. Никогда не поздно начать жить по-человечески. Вот у меня и то начинается новое. Внук... Зять хороший... Работа тоже... нравится, сидишь, добро людям делаешь... Так много проходит возле тебя счастливых, что и тебе каждый оставляет капельку... Хорошо это, Яремка...

— Знаю, какая ты добрая... Всегда такой была... Долго не хотел беспокоить... Думаю, зачем?.. Если бы могла гордиться братом, а так... Ну, а потом все же решился... Думаю: поживу у сестры хоть недельку... Она ведь старше меня, мудрее... Научит... Хоть и сорок мне, да развеял их где-то и не заметил... Словно бы и не жил... Бедствовал, суетился, чего-то искал, а что нашел?

— Ну что ж, поживешь... Работа твоя не очень там?..

— Да что работа! Пустое все... Работу можно найти, а вот сестричку, такую, как ты у меня...

Он, видно, опьянел больше, чем Мария. Голос его звучал все жалобнее, казалось, еще миг — и Ярема расплачется, как это любят делать пьяные мужчины.