— И что теперь?

— Надобно их отпустить. Займусь, но после… а тут… — он огляделся.

Простой домишко, небогатый.

А ведь толковая прядильщица могла иметь приличный доход, да видно деньги вовсе были ей безынтересны. Вспомнилось лицо покойницы, пожелтевшее, оплывшее, будто бы вылепленное из дрянного воску. И перекошенное гримасой страха, лицо это было уродливо, сохранило черты брезгливого недовольства, что жизнью, что всеми, кто в этакой жизни встречается.

И все ж жаль…

— Убил тот же? — тихо поинтересовался Евстафий Елисеевич, которого сия история волновала исключительно в одном разрезе.

— А то… думаю, тот же… отчет к вечеру напишу…

Познаньский воевода кивнул и вздохнул, отмахнулся от особо жирной наглой мухи, которая вилась над лысиною, да тихо произнес:

— Когда ж это все закончится…

Скоро.

Она не любит долго ждать.

Но Аврелий Яковлевич, вернувши куколку на место, промолчал. Он вышел из избушки и рванул платок, который поутру завязывал тщательно, новомодным узким узлом.

Дышать стало легче.

Он и дышал, городским терпким духом, в котором мешались, что ароматы зацветающих лип, что сладковатые дымы местной пекарни, теплота камня и железа…

— Дяденька, дяденька, — дернули за рукав, сбивая с некой, несомненно, важной мысли.

Аврелий Яковлевич обернулся к мальчишке.

Обыкновенный. Из небогатых, однако же не совсем и оборванец. Щуплый. Долговязый. С хитроватыми глазами да ломаным носом. Из местных, слободских, наверняка. И нос сломал в уличной драке, что вспыхивают штоденно.

— Дяденька, а вы ведьмаком будете? — поинтересовался мальчишка.

— Я буду.

Аврелий Яковлевич оценил и драные ботинки его, подвязанные к ноге веревочками, чтоб не спадали. Наверняка, в носки паренек напихал газет иль ветоши. Штаны пузырились, а клетчатый пиджак с латкой на груди был столь велик, что полы его свисали ниже колен.

— А точно ведьмак?

— Тебя проклясть?

Паренек скрутил кукиш.

— Не, дяденька. Не проклясть. С вас два медня.

— Это за что?

— А она сказала, что дадитя…

Аврелий Яковлевич кинул сребень, который паренек подхватил на лету, куснул и торопливо сунул за щеку. Так оно верней.

— Спасибо, дяденька. Вот. Вам передать велено.

Он сунул букетик потрепанных маргариток, взглядом мазнул куда-то влево — Аврелий Яковлевич тоже глянул, но ничегошеньки не заприметил — и зашептал:

— А ежели вам в охотку дознаться, кто старуху заприбивши, то сыщите Васятку кривоглазого… он тою ночью туточки был.

Мальчишка отпрянул, попытался, однако Аврелий Яковлевич был быстрей.

— Цветы откуда.

— Дамочка дала.

— Какая?

— Красивая, страсть, — паренек обвис и захныкал: — Дядечка ведьмак, отпуститя… вот вам крест, ничегошеньки не ведаю…

— Опиши.

— Не ученый я писать… мамка померла, папка пьеть… сестрички малые на руках… плачут, хлебушка просют…

— Не лги, — Аврелий Яковлевич сунул маргаритки в карман и отвесил пареньку затрещину. — Живы у тебя и отец, и мать. А сестер и вовсе нет. Брат старший.

Парень насупился.

— Рассказывай.

— Так а чего сказывать? Сижу я, значится… с ящиком своим спозаранку так и вышел, а Микифка, который сапожник, нажрался.