Гавриил был худым.

Жилистым.

И каким-то несуразным. Его бочкообразная грудь густо поросла курчавым волосом, а впалый живот, напротив, был лыс, и белые шрамы на нем гляделись своеобразным узором.

Сероватая шкура Гавриила от холода пошла гусиной сыпью, и натянулась на острых костях до предела. Одно неловкое движение, и прорвется она…

— Угрожаешь? — осведомился Аврелий Яковлевич.

— А говорили, я вам нравлюся, — Гавриил переминался с ноги на ногу, втайне уже понимая, что замысел его, казавшийся великолепным, не удался.

А ведь по книге делал.

И неожиданная встреча… и предельная откровенность, которая по мнению некоего пана Зусека, которого в лавке весьма нахваливали — книги его пользовались небывалым спросом — должна была расположить сердце особы капризное к просителю. Не помогли и особые духи с вытяжкой из яичек химеры, которые должны были бы пробудить влечение, а ведь за них Гавриил золотом платил.

Или надо было брать другие? «Ночную страсть», которая с железами бобра… но сказали же, что бобер — вчерашний день, вот химера — дело иное…

— Прикройся, болезный, — Аврелий Яковлевич переносицу почесал. — А то девок пугать нечем будет.

И на всякий случай, убеждения ради, добавил:

— А то прокляну.

Гавриил плащ прикрыл, потому как и вправду, было прохладно, а снизу так еще и поддувало, и шелковые трусы романтичного красного колеру не спасали.

— Всех не проклянете, — сказал он, потому как замечательная книга пана Зусека рекомендовала в любой ситуации сохранять чувство собственного достоинства.

— Это смотря как постараться…

Ведьмак хотел добавить еще что-то, однако же его перебил тоскливый вой. Он раздавался где-то совсем близенько, конечно, не настолько близенько, чтоб сразу за нож хвататься, благо, в плащике имелись карманы, куда Гавриил и сложил все необходимое, включая не только нож, но и книгу с советами, склянку с остатками духов и два носовых платочка. Чистых.

Один, чтоб если признание делать, на одном колене стоя — пан Зусек правильно заметил, что от этакого признания после пятно на брюках останется, каковое навряд ли получится вывести, а другое — для обыкновенной надобности. В Познаньске запахов было чересчур уж много, оттого и приключилась с Гавриилом неприятность, насморк начался…

И ныне он, поведя носом, не учуял зверя.

Слышал.

Волкодлак выл, ажно заходился. И главное, нагло так, с переливами, со вздохами. То оборвет песню, то вновь затянет…

— Стой здесь, — велел Аврелий Якволевич и тросточку свою перехватил, будто бы и не тросточка это, но дубинка. Гавриил и прикинул, что весу тросточка эта должна быть немалого, с полпуда где-то… а еще завитушки всякие, серебреные…

Ведьмак двинулся на голос.

Ступал он широко, не таясь, и ветки громко хрустели под узконосыми, по новой моде, штиблеты. И сами эти штиблеты поблескивали лаковой белою кожей.

Жаль, что навряд ли волкодлак красоту эту оценит… и Гавриил поскреб ногу — носок продрался уже по всей длине и внутрь успели залететь мелкие камушки, песчинки и иной сор, который ныне чувствовался, мешая сосредоточиться.

Оставаться на месте, как то было велено, Гавриил не собирался.

Он двинулся не по тропе… зря говорят, что во второй своей ипостаси волкодлаки — твари безмозглые, ведомые лишь желанием убивать. Молодняк-то, может, и не особо сообразительный, но вот ежели волкодлак старый, не один оборот переживший, он с желаниями своими вполне себе управляется.

И на ведьмака сдуру не полезет.

Дразнится… вой стих.

И Гавриил пожалел об одном, что из-за клятого насморку не способен нормально след учуять.