|
За это я ее и люблю, люблю вот это в ней. Обнаружили, что существуют звезды старше вселенной. Столько всего узнать еще, столько всего впитать. Я читал английского писателя прошлого века по имени Лэндор(98) и нашел у него отрывок о юном греке пятого века, Гегемоне, пятнадцати лет, чьи кудри пальцем разглаживает знаменитая салонистка Аспазия - чтобы посмотреть, как они снова скручиваются. Он укусил ее за палец за вольность, которую она себе позволила, и она сказала, что теперь он должен его поцеловать, чтобы зажило, и, может быть, даже поцеловать ей и другие места, вот тут и вот тут, чтобы яд дальше не распространялся. Он играл Эроса, видишь ли.
Сайрил сел напротив Марка, пятки к пяткам. - Греки, сказал он. Их дружба в гимнасиях, что могла свергать тиранов. Меня все равно это немножко еще пугает. Мошкара. - Она меня напугала, вернее сказать - удивила, когда я понял, насколько мне нравится, как Сэм и Уолт поддергивают штаны, насколько меня зачаровывает, когда Уолт вынюхивает по-собачьи. Как они лижутся и щупают друг друга. - Да. Ох, Господи, да. - Мы - переходные существа, вроде головастиков и лягушек. У Уолта любопытство дикаря и изощренность Пенни, такие, что он одновременно и безумен, и здрав. Ты его знаешь лучше, чем я. - Нисколько. Он полагается на то, что ничего не нужно объяснять. Говорит, что когда ему захотелось увидеть твой вставший член, ты сделал ему одолжение, не поднимая много шума. - Еще он хотел знать, почему все на моем столе разложено так, как разложено, о чем некоторые книги у меня на полках, хотел посмотреть мои носки, рубашки, брюки и трусики, плащ и пиджаки. Расспросил обо всех литографиях на стенах. Вопросы задавал бестактные, будто врач, и бессмысленные, будто психиатр. И все это докладывалось Сэму, который вдавался в подробности еще тщательнее. - А почему эта одна старая груша осталась посреди луга? - Чтобы сидеть под ней в полдень, наверное, или чтобы коровы в ее тени стояли. Может быть, она отмечала границу. - А если им просто невмоготу было ее спилить? Ее груши нравились. - И цветы весной. И вообще ее присутствие круглый год. Но Дерево, одно из многих, есть, И Поле, и от них мне взгляда не отвесть. Они о том, что было, подают мне весть. - Это Шекспир? Уже так тепло, что почти Вергилий, что скажешь? - Вордсворт. У тебя значок СВОБОДУ НОВОЙ КАЛЕДОНИИ. - Уолт подарил. Это ведь в Тихом океане, правда, старая французская колония, народ Гогена, эксплуатируемый картелями? - Здесь босиком не побегаешь, но если ты думаешь, что нам следует разуться, пусть будет босиком. - И без рубашек. Напоследок лета. - Чудесный денек, да, все еще август. Сложи всё квадратиками, положи на ботинки, а то муравьи, которые нас сейчас съедят, колонизируют нашу одежду. Надо было одеяло захватить. - Не по-виргильски - одеяло. Они ведь только завтра приедут, правильно? А Дэйзи в Амстердаме. Можем по-виргильски расположиться вот тут, у края тени, и смотреть в ветки. Расскажи, что Вордсворт хотел сказать, и про свое стихотворение расскажи? - Вордсворт хотел сказать, что всё, что мы видим, - всегда воспоминание. А мое стихотворение называется "Полевая тропа". Это, наверное, медитация подлиннее. Сплетений "Le Pre"(99) Понже(100) там нет, я не настолько хорош. Это вроде фотографии Бернара Фокона(101). Уолт с Сэмом как-то принесли мне тетрадку, в которую, как они выразились, они записывали вещи потрясной важности. Оказалось, что это их заметки о разных местах, Англии и Дании, и кое-какие проницательные наблюдения о том, как узнавать новое место. Переживания: забиться под одеяло и слушать дождь, рынок филателистов на Ронд-Пойнт, множество вещей, которые, по их утверждению, я говорил, но едва ли могу признать. Походы с Пенни, с Дэйзи, со мной. Вот про этот луг я помню пассаж о мошкаре, зудящей и кружащейся, поскольку нет ветра - и унесет ли ее ветер на много километров? Большое Колесо - американская жена Эйфелевой башни. |
