|
Правый бакенбард был выдран почти с корнем, и отдельные клочки его попадались в самых непредсказуемых местах. У каждого беспокойство выражается по-своему. Кто-то предпочитает его выбегивать, другие же глотают волнение как ядовитую пилюлю и сидят на одном месте, неподвижные точно удавы, пока оно медленно разъедает их внутри. Так и здесь. У Антигона беспокойство имело двигательную форму, у Багрова – разъедающую. – Укус хмыря считается? – спросил кикимор, бесцеремонно проталкиваясь через лес ног. Гелата насторожилась. – Хмыря? А хмырь откуда? – спросила она. – Да тяпнул её недавно один хмыреныш… – протянул Антигон, длинным плевком по дуге очень точно выразив всё, что не упаковалось в слова. Фулона насторожилась. – Хмырь? В человеческом мире? Что он тут забыл? – спросила она. – Да вроде как искал чегой-то… У, елкина моталка! Прынцоид переделанный! – горячо сказал Антигон. У него потребовали подробностей. К сожалению, подробностей кикимор смог поведать немного, то и дело сбивался на личную характеристику хмыреныша. Его останавливали, вновь требовали подробностей, и вновь Антигон слова через три скатывался. Пришлось махнуть на него рукой. – Вообще, конечно, укус хмыря мало кому пойдет на пользу. Хмырь и стерильность – это даже не антонимы, а нечто вообще никак не соприкасающееся. Не исключено, что укус хмыря, особенно непромытый, мог ослабить защиту валькирии, – допустила Гелата. – Но все равно нужно еще что-то. Что-то внутреннее, психологическое, глубинное. Э-э… Она никогда не страдала от раздвоенности? – Раздвой… как? – озадачился кикимор. – Не было у нее внутреннего надлома, глобального противоречия, недовольства? Иногда человек кажется цельным и благополучным, а внутри его точно двуручной пилой терзает, – пояснила Гелата. – А то как же! – наконец сообразил Антигон. – Гадкая хозяйка – она такая! Никак ее не поймешь! То говорит: сделай яичницу, а сделаешь – поковыряет и не трескает! «Я, мол, перехотела. Ты картошки не пожаришь, будь такой гаденький?» – «А яичницу теперь что, выкидывать?» Кикимор посмотрел на слабые Иркины руки, лежащие поверх одеяла, перешел на крик и, отвернувшись, издал звук, похожий на собачий лай. Поняв, что от Антигона, кроме рассуждений о яичнице и рыданий, ничего не дождешься – Гелата вопросительно посмотрела на Багрова. – Ничего не хочешь сказать? – спросила она, очень зорко глядя на него. Багров смутился. – НУ??? – Четвертое правило кодекса, – произнес Матвей совсем тихо, чтобы никто, кроме Гелаты, не слышал. Валькирия воскрешающего копья хмыкнула. – Про кодекс будешь в суде говорить. Мне скажи по-русски. Что-нибудь вроде поцелуя? Матвей кивнул, уставившись в пол. – Это я виноват. Не думал, что это так опасно. Она не хотела, – сказал он, защищая Ирку. Гелата недоверчиво скривилась. – Если бы не хотела – ничего не было бы. Опасно не столько соприкосновение губ – сколько соприкосновение сердец, – сказала она. – Как вы узнали? – спросил Багров. – Ну об этом легко догадаться, – ответила Гелата так же вполголоса. – Все наши об это рано или поздно спотыкаются. |
