В XX веке судьба изгнанника начала меняться к лучшему. С одной стороны, на него стало распространяться мрачное, бунтарское очарование проклятого поэта, порочного эстета. Вплоть до конца XIX века к этим типажам относились очень плохо, оттесняя на мансарды и обрекая на чахотку, а в следующем столетии они оказались ценным товаром: их стали принимать в хороших домах и в культурных учреждениях, приглашать на ужины, организовывать для них круизы и конгрессы, проводимые с целью исследовать закономерности бунтарства. С другой стороны, развитие духа демократии привело к тому, что все стали поддерживать изгнанников и оказывать им знаки внимания — этим живым символам борьбы с деспотизмом. И так вышло, что в XX веке положение беженца по религиозным или политическим убеждениям стало в конце концов если не приятным (оставим в стороне приступы ностальгии по далекой родине), то во всяком случае сносным. А кое для кого весьма выгодным — изображая из себя преследуемого, даже не будучи им, можно было рассчитывать на материальную помощь от какой-нибудь секретной службы.

Начать здесь следует с бежавших от революции русских великих князей. Хоть им и случалось работать танцовщиками в парижских кабаре, они были хорошо приняты и пользовались достаточным вниманием со стороны дам, которые хотели облагородить свои капиталы. Не будем говорить о кубинцах в Майами (вот где вечный праздник!), достаточно вспомнить, как в 60-80-е годы длилась бесконечная вечеринка политэмигрантов — сначала чехословацких, потом чилийских, потом аргентинских, авторов самиздата и т. д. и т. п. — в соответствии с сезонными приливами энтузиазма (и охлаждения), спровоцированными разнообразными переворотами, революциями, сменами парадигмы.

Все закончилось с делом Рушди. Оно продемонстрировало: благодаря тому, что СМИ могут сейчас раструбить на весь мир, что Рушди приговорен к смерти, на этой планете больше не осталось места для изгнанника. Это что-то новое. Не то чтобы мы возвращаемся от позолоченного изгнания, характерного для XX века, к мучительному изгнанию прошлых веков. Просто-напросто больше некуда скрыться. Где бы ты ни был — ты на враждебной территории.

Можно привести банальное сравнение с необитаемым островом. В мире больше не осталось таких позабытых, не испорченных туризмом мест, куда можно было бы удалиться отдохнуть спокойно. На самом отдаленнейшем атолле найдутся какие-нибудь организованные «отдыхающие», прибывшие чартерным рейсом. И точно так же, только это уже не столь комично, в любой точке земного шара тебя может поджидать потенциальный убийца. А приказ уничтожить тебя может быть передан по сотовому телефону или как закодированное послание, невинное на первый взгляд, во врем телевикторины.

Слова, казавшиеся некогда просто шуткой: «Остановите Землю, я слéзу», звучат сейчас отчаянной мольбой, обреченной пропадать втуне. Это как раз то, что Маклюэн называл «Глобальной деревней». Но глобальной не потому, что электронные средства коммуникации дают пользователям возможность полюбить и возжелать то же, что любят и желают их антиподы, отделенные о них тысячами и тысячами километров. Для многих такая стандартизация стала источником удовлетворения и внутреннего покоя. И не потому, что теперь все стали нашими ближними. Глобальной она стала потому, что где угодно может возникнуть лицо врага, который совсем не является твоим ближним, желает совсем не того, чего желаешь ты, и совсем не расположен подставлять тебе вторую щеку, потому что метит прямо в сердце.

И нельзя слезть, нельзя остановить представление. Больше невозможно «уехать в деревню»: она стала настолько глобальной, что даже не получится больше показать врагу пятки, удирая от него по прямой. Это быстро сообщат другому, и он двинется тебе навстречу, огибая глобус.