Какой был воздух! Какая тишина! Как умиротворенно светили звезды! Я не сомневался, что хогуни, жители Канакипы, — самые счастливые на свете. Они обязаны были общине и семье посильным трудом, уважением к предкам, и — ничем больше. Правда, они обязаны были небольшим налогом еще правительству, но, я полагаю, налог не требовал от них постоянных забот, унижений, изворотливости и подлых расчетов. Они не знали частной собственности, — земельные участки, розданные в пользование семей, принадлежали общине, — и потому никто не стремился к накоплениям ради подчинения себе подобных. Нормальные дети земли, они верили природе и ожидали от нее пищи завтра и послезавтра.

Обычаи хогуни типичны для меланезийских племен. Они строго соблюдают обряд инициации, то есть посвящения в мужчину, хотя не тиранят юношей жестокими табу и мучительными испытаниями кровью. Дети у хогуни, от кого бы ни родились, почитаются как благоволение предков и на брачные отношения не влияют — отголоски матриархата, говорят, державшегося на островах Океании еще несколько веков тому назад. Желание оставить семью — закон. И даже если, к примеру, муж болен и немощен, жена вправе взять себе нового мужа — при условии, что он будет заботиться о детях и больном прежнем супруге. При таких обычаях браки, как правило, очень прочны: допущенную ошибку можно легко исправить. Внебрачное сожительство семейных мужчин и женщин строго осуждается моралью общины, но незамужние девушки, достигшие зрелости, пользуются неограниченной свободой. Ревность считается злом, посягательством на личность…

И вот этих людей, столь благородно, на мой взгляд, устроивших свою жизнь, мы пытаемся учить, тыча им в нос наукой и техникой, банками, политикой, городами‑колоссами и психиатрическими клиниками. Но, спрашивается, зачем эти науки и технические средства? Зачем социальные теории и психотерапия? Чтобы достичь того равновесия с природой, которого достигли «примитивные» хогуни? Да мы не в состоянии даже приблизиться к равновесию: частная собственность превратила нас в непримиримых врагов, а накопление в немногих руках богатств — с помощью насилия и обмана — привело к зловещему тупику.

После ужина жители Канакипы собрались у хижины вождя. Некоторые явились с бамбуковыми факелами. На поляне был разложен костер, и начались танцы, сопровождаемые пением и ударами в окамы, небольшие барабаны. Я самонадеянно предположил, что танцы устроены в нашу честь. Выяснилось, однако, что таково обычное времяпрепровождение этих людей — если нет дождя и табу, о котором сообщает колдун Махабу.

Когда появился колдун, сухой, сморщенный старик, постоянно жевавший бетель, с лицом, выкрашенным в белые полосы, в венке из птичьих перьев и с пуком травы за спиною, Огийя сказал: «Нам повезло. Махабу, несомненно, первый среди колдунов округи. Он легко превращается в крокодила, в ящерицу, и духи предков слушают его…»

Застучали на разные голоса барабаны — выше, ниже. Ритмично покачиваясь, мужчины по двое пошли по кругу, напевая: «Там‑булеле! Там‑булеле! Отигамба‑там‑булеле! Соита‑там‑булеле!..» Выхваченные пламенем костра из темноты тропической ночи, на танцующих глядели женщины и, я поразился, даже маленькие дети, цеплявшиеся за дряхлых старух, приковылявших на праздник общинного единства.

Ритм пронизывал мозг и тело. Я неожиданно заметил, что и сам покачиваюсь в такт пению и повторяю магическое: «Там‑булеле! Там‑булеле!..»

Кто кого учит? Все мы, белые, в сущности, подражаем в музыке, в танцах и даже в живописи «примитивным» народам, стремясь к идеалу, давно разрушенному у нас самих и разрушаемому нами у этих народов. Однако — и это трагедия — мы все более отдаляемся от целей, какие как будто ставим перед собою.