У меня на приеме старик держался, как и полагается на приеме у посла, немножко рисуясь и кокетничая.

Приглашу его к себе позавтракать, он человек интересный».

Ну а пока что в Москве досье на Бунина пухло от бумаг. Заведующий первым Европейским отделом Наркомата иностранных дел Козырев писал докладную на Лубянку: «По сообщению т. Богомолова, писатель Бунин стар и весьма неустойчив по характеру (он много пьет). Политическое настроение Бунина также неустойчиво. То он хочет ехать в СССР, то начинает болтать всякий антисоветский вздор. Богомолов пока ничего четкого не может сообщить о нем…»

Выпивающий и колеблющийся Бунин стоял перед сложным выбором: голодная, но свободная жизнь во Франции или…

Хотел уехать, но боязнь роковой ошибки заставляла быть нерешительным.

В июне 1946 года русскую эмиграцию всколыхнул указ: «Правительство СССР приняло решение, дающее право каждому, кто не имел или потерял гражданство СССР, восстановить это гражданство и таким образом стать полноправным сыном своей Советской Родины… В годы Великой Отечественной войны большая часть русской эмиграции почувствовала свою неразрывную связь с советским народом, который на полях сражений с гитлеровской Германией отстаивал свою родную землю».

Некоторые пожелали перейти в советское гражданство. Так, во Франции советское гражданство получили одиннадцать тысяч человек. На родину отправились лишь две тысячи.

Почти всех их ожидали концлагеря. Долгие десятилетия торжествовала сталинская логика (или еще существует?), по которой русский человек, поживший на Западе, не может не быть врагом СССР.

Русских, вернувшихся на родину, продолжали сажать в концлагеря и при «демократе» Хрущеве — еще в пятидесятые годы (я сам знал нескольких таких). Обвинение было стандартным: «восхвалял буржуазный образ жизни». Если на родину тебя привела любовь к ней, то отправляйся в Мордовию или Пермскую область. И только на «строгий режим», ибо совершил «особо опасное государственное преступление». Вот такая хрущевско-сталинская логика!

Но были исключения — когда фигура возвращенца была заметной или ему удавалось сохранить тесные связи с Западом. В Кремле огласки боялись.

К таким исключениям относился и Сосинский, обосновавшийся в конце концов на Ленинском проспекте в Москве. Мне доводилось бывать в его крошечной квартирке, где вокруг гостеприимного и вечно жизнерадостного хозяина толпились известные писатели, актеры, художники, космонавты.

Вот отрывок из рукописных воспоминаний Сосинского:

«Перо мое сейчас обливается кровью… Организация эта называлась „Военная миссия СССР по репатриациям“. Помещалась она в Париже на улице Генерала Апперта, в доме 4. Начальником миссии был подполковник Алексеев. Из первых встреч с ним помню такую сцену в его кабинете, украшенном портретом Сталина.

Молодая, весьма красивая женщина с возмущением говорила:

— В фильме „Цирк“ нам доказывали, что мы можем полюбить любого — желтого, черного, любого иностранца. Это что — пропаганда?

— Да, пропаганда. Вы должны вернуться в СССР без мужа.

— А я без него не поеду.

— Поедете. Если нужно, силой отправим. У нас на такой случай есть договор с Францией. Изменников родины мы не очень жалуем.

…Думаю, что такие сцены разворачивались здесь раз сто в день. Москва слезам не верит.

Что-то с тех пор у меня дрогнуло в сердце. Я себе так ясно представил, как мои ребята, столько лет подвергавшиеся издевательствам немцев, в страшном плену томительно ждали конца войны, ждали, не сложив руки, возвращения на любимую мачеху-родину, для которой они пожертвовали всем, а многие и жизнью своей, как Антоненко, Ковалев, Ершов, Красноперов, как они, бежав из плена (дело нелегкое), яростно боролись с фашистами — и вот финальная награда: „Изменники родины!“

Помню Васева, который на радостях, по случаю столь долго желанной победы заказал себе в Париже (я с немалым трудом раздобыл ему денег на это) мундир советского лейтенанта (в таком чине он попал в плен, само собой разумеется, в составе целой армии, окруженной немцами, — для этого не надо было быть тяжело раненными в бою, как мы все привыкли рапортовать своему начальству).