Патрик Модиано. Катрин Карамболь
Сегодня в Нью-Йорке идёт снег, из моей квартиры на 59-й улице видны широкие окна балетной школы в доме напротив – моей собственной школы. Ученицы в трико закончили антраша и батманы. И моя дочь, она же ассистентка, показывает им в перерыве танцевальные па в ритме джаза. Скоро и я пойду к ним. Одна из девочек носит очки. Перед началом урока она сняла их и положила на стул. Когда-то, когда я была в её возрасте и училась у мадам Измайловой, я делала точно так же. В очках не потанцуешь. Помню, в те времена я пыталась ходить целый день без очков. Всё расплывалось перед глазами, даже звуки как-то приглушались. Мир, когда я смотрела на него без очков, как будто сглаживался, становился мягким, как большая пуховая подушка, на которую было так приятно опустить голову, что, в конце концов, я невольно засыпала. – Замечталась, Катрин? – окликал меня папа. – Надень очки. Я послушно надевала, и мир вокруг опять становился резким и жёстким. В очках я видела его таким, как есть. Мечтать уже не получалось. Первые годы в Нью-Йорке я танцевала в балетной труппе. Потом мы с мамой открыли свой класс. Когда мама состарилась и отошла от дел, я стала вести его одна. А теперь мне помогает дочь. Отцу тоже давно пора бросать работу, но он никак не решится. А какую, собственно, работу? Я так и не знаю, чем он занимается. Они с мамой живут в маленькой квартирке в Гринвич-Виллидж. У нас семья как семья, ничего особенного, таких в Нью-Йорке сколько угодно. Если не считать того, что в детстве я жила не в Америке, а в Париже, в Десятом округе. Почти тридцать лет прошло с той поры.
Мы жили на втором этаже, а прямо под нами был склад или что-то в этом роде; вечером, ровно в семь, папа закрывал его и опускал железную штору. Там всё было как в багажном отделении на маленькой станции. Повсюду штабеля коробок и ящиков. И ещё напольные весы для крупных грузов – деления на шкале доходили до трёхсот килограммов.
Я никогда не видела, чтобы на их огромной платформе что-нибудь взвешивалось. Кроме папы. В редкие минуты, когда его компаньон месье Кастерад отлучался, он становился на весы и замирал, засунув руки в карманы, склонив голову набок и задумчиво глядя на стрелку, которая, точно помню, неизменно показывала шестьдесят семь килограммов. Иногда он звал меня: – Давай и ты, Катрин. И я тоже вставала на весы. Папа клал руки мне на плечи, и оба мы стояли не шевелясь. Как перед фотокамерой. Я снимала очки, папа тоже. Нам было хорошо.
Однажды месье Кастерад застал нас на весах. – Что это вы делаете? – спросил он. Волшебство пропало. Мы с папой надели очки. – Сами видите – взвешиваемся, – ответил папа. Кастерад досадливо отвернулся и поспешил пройти через весь склад за стеклянную перегородку, где друг напротив друга стояли два стола орехового дерева с двумя вертящимися креслами, папин и месье Кастерада. Месье Кастерад начал работать с папой после маминого отъезда. Мама – американка. Когда ей было двадцать лет, она танцевала в балетной труппе и приехала на гастроли в Париж. Тут они и познакомились с папой. Потом поженились, и мама стала танцевать в парижских мюзик-холлах: в «Ампире», «Табарене», «Альгамбре». Я храню все программки. Но её тянуло на родину. И через несколько лет она решила вернуться в Америку. Папа обещал, что мы приедем к ней, как только он «уладит все свои дела». Так, во всяком случае, он мне сказал. И только потом я поняла, что мама уехала совсем не поэтому. Каждую неделю мы с папой получали по письму из Америки в конверте с синими и красными полосками по краям. В конце мама всегда приписывала: «Катрин, целую тебя крепка-крепка. |
