— Сцевола! — крикнула она.

Шаги приблизились к смежной комнате.

— Сцевола! — повторила Женевьева. — Войдите, пожалуйста.

— К вашим услугам! — раздался голос.

Звук этого голоса заставил Женевьеву обернуться, и она испустила ужасающий крик.

— Муж мой!

— Я самый, — спокойно отвечал Диксмер.

Женевьева стояла на стуле, отыскивая что-то в шкафу; она чувствовала, что голова ее кружится, протянула руку и опрокинулась назад, желая в это мгновение, чтобы за нею была поглощающая пропасть.

Диксмер поддержал жену и, отнеся ее на софу, сел возле.

— Что с вами, друг мой? Что с вами? — спросил Диксмер. — Неужели мое присутствие так неприятно подействовало на вас?

— Я умираю… — проговорила Женевьева, падая навзничь и прижимая ладони к глазам, чтобы не видеть страшного явления.

— Так вы думали, друг мой, что я помер?.. Вы считаете меня привидением?

Женевьева посмотрела вокруг себя блуждающими глазами и, заметив портрет Мориса, соскользнула с дивана и упала на колени, как будто прося помощи у этого бессильного и бесчувственного изображения, продолжавшего улыбаться.

Женщина понимала, какие угрозы скрывались под принужденным спокойствием Диксмера.

— Да, моя милая, — продолжал кожевник. — Это я!.. Может быть, вы думали, что я далеко отсюда; однако я остался в Париже. На другой день после того как я ушел из дому, я возвратился и нашел вместо него славную груду пепла. Я справлялся о вас, но не мог добиться ответа. Кинулся искать и насилу нашел. Признаюсь, я не думал, чтобы вы были здесь; однако у меня были кое-какие подозрения: иначе я не пришел бы сюда. Но главное то, что мы оба здесь… А, кстати, здоров ли Морис?.. Я уверен, что вы жестоко мучились, вы, такая ревностная роялистка, попав под одну крышу с неистовым республиканцем.

— О, сжальтесь, сжальтесь надо мною! — проговорила Женевьева.

— Впрочем, — продолжал Диксмер, осматриваясь, — меня утешает, моя милая, что вы здесь поместились очень приятно и, кажется, не могли пожаловаться на тягость изгнания. А я после того, как сгорел мой дом и погибло в огне все мое имущество, жил в погребах, в корабельных трюмах, а порой и в сточных трубах, проведенных в Сену.

Женевьева хотела перебить его, но он продолжал:

— У вас на столе прекрасные, сочные плоды, а я частенько довольствовался одним десертом… за неимением обеда…

Женевьева зарыдала и закрыла лицо руками.

— Не потому, — продолжал Диксмер, — чтоб у меня не было денег. Благодаря богу я захватил на всякий случай тысяч тридцать франков золотой монетой, что в настоящее время стоит пятисот тысяч франков; но угольщику, тряпичнику, рыболову трудно вынуть из кармана луидор, чтобы купить кусок сыру или сосиску… Да, сударыня, я скрывался поочередно в каждой из этих трех ролей; а теперь, чтобы еще лучше преобразиться, сделался самым записным патриотом, марсельцем: картавлю и ругаюсь. Еще бы! Изгнаннику не так легко скрываться в Париже, как молодой и хорошенькой женщине, и у меня, к несчастью, в числе знакомых не было ревностной республиканки, которая бы могла запрятать меня.

— Ради бога, пожалейте, пожалейте меня, я умираю! — вскричала Женевьева.

— От беспокойства — это понятно: вы очень беспокоились за меня; но утешьтесь — я здесь, возвращаюсь, и мы уж никогда не разлучимся.

— Вы убиваете меня! — вскричала Женевьева.

Диксмер посмотрел на нее с ужасающей улыбкой.