— И он сказал на это?..

— Сказал, что он совершенно согласен с ней, но что первое условие для тюремщика — жить в тюрьме, при которой он служит, что республика не любит шутить и что она рубит головы тем, с кем на службе делаются обмороки.

— Ого! — заметил патриот.

— И Ришар был прав; с тех пор как в тюрьме австриячка, служба там сущий ад.

Патриот дал собаке облизать тарелку.

— Дальше, — сказал он не оборачиваясь.

— Наконец, сударь, я принялся стонать, то есть со мною сделалось очень дурно; я попросился идти в больницу и уверил, что мои дети перемрут с голоду, если прекратится мое жалованье.

— И что же отвечал Ришар?

— Отвечал, что тюремщику не следует иметь детей.

— Но ведь за тебя, кажется, вступилась старуха Ришар.

— Хорошо, что так! Она затеяла с мужем историю, говорила, что он человек без сердца, и наконец Ришар сказал мне: «Так вот что, гражданин Гракх, уговорись с кем-нибудь из приятелей, чтоб он отдавал тебе частицу из своего жалованья, представь его мне вместо себя, а я даю слово, что он будет принят». И после того я ушел, сказав: «Хорошо, гражданин Ришар, поищу».

— И нашел, любезнейший… а?

В эту минуту хозяйка харчевни возвратилась с супом и бутылкой для гражданина Гракха. Но появление хозяйки было некстати ни для Гракха, ни для патриота, которым надо было еще кое о чем переговорить.

— Гражданка, — сказал тюремщик, — сегодня дядя Ришар дал мне награжденьице, значит, можно разгуляться на свиную котлетку с огурчиками да на бутылочку бургундского… Откомандируй-ка служанку да прогуляйся в погребок.

Хозяйка тотчас же сделала нужные распоряжения. Служанка вышла дверью, которая вела на улицу, а хозяйка отправилась в погребок.

— Недурно устроил, — заметил патриот. — Ты малый со смыслом.

— Да еще с таким смыслом, что, несмотря на ваши лестные обещания, не скрываю от себя, чем рискуем мы оба, если все это дойдет до Комитета общественной безопасности. Знаете вы чем?

— Разумеется.

— Мы оба рискуем своей головой.

— За мою не бойся.

— Да, сказать правду, боюсь-то я не за вашу голову.

— Так за свою?

— Точно так.

— А если я плачу за нее вдвое больше, чем она стоит?

— Все-таки голова — очень дорогая вещь.

— Только не твоя.

— Как не моя?

— По крайней мере, в настоящую минуту.

— Что это значит?

— А то, что голова твоя не стоит ни обола, потому что если б я был, например, агентом Комитета общественной безопасности, то тебя завтра же свели бы на гильотину.

Тюремщик обернулся так быстро, что на него залаяла собака, и побледнел как смерть.

— Не оборачивайся и не бледней, — сказал патриот, — а, напротив, доедай спокойно свой ужин. Я вовсе не агент, вызывающий на откровенность. Введи меня завтра в Консьержери, определи на свое место, передай ключи — и завтра же я отсчитаю тебе пятьдесят тысяч ливров золотом.

— И это верно?

— О, я даю тебе чудесный залог — мою голову.

Тюремщик задумался.

— Не размышляй, пожалуйста, — сказал патриот, видя его в зеркале. — Если ты донесешь на меня — ты исполнишь только свой долг, и республика не даст тебе ни одного су; если же, напротив, будешь служить мне и изменишь этому самому долгу — то несправедливо было бы заставлять тебя делать что-нибудь даром, и я дам тебе пятьдесят тысяч ливров.