— Попробуй, но в ту же минуту я донесу на тебя, как на моего сообщника, и, вместо того чтобы пропустить меня одного в зал, ты пойдешь вместе со мной.

Регистратор побледнел.

— Разбойник! — сказал он.

— Тут нет никакого преступления; мне надо поговорить с женой, и я прошу у тебя пропуск.

— Неужели у тебя такая крайность говорить с нею?

— Надо полагать, иначе я не рисковал бы своей головой.

Причина показалась регистратору уважительной. Диксмер видел, что он решается.

— Полно, не бойся, ничего не узнают, — сказал он регистратору. — Бывают же такие случаи.

— Знаешь, устроим дело иначе.

— С величайшим удовольствием, если только можно.

— Очень можно. Войди дверью, в которую вводят осужденных; тут не надо никакого пропуска, а потом, когда поговоришь с женой, позови меня, и я велю тебя выпустить.

— Недурно! — отвечал Диксмер. — Боюсь только, не случилось бы со мной того же, что было с горбатым, который ошибся дверью и, думая попасть в архив, попал в зал. Но, как он вошел туда не через главную дверь, а через ту, которой вводят осужденных, и, на беду, не запасся билетом, то его уже не хотели выпустить: говорили, если ты вошел вместе с другими осужденными, то, значит, и сам ты осужденный. Бедняга начал защищаться, клялся, кричал — не помогло, и Сансон сначала обстриг ему волосы, а потом отрезал голову. Слышал ты этот анекдотец, регистратор, правда это или нет?

— К сожалению, правда.

— Так видишь ли, после таких казусов было бы сумасшествием войти в эту бойню, не запасшись билетом.

— Но говорю тебе, я буду возле!

— А если будешь занят чем-нибудь? Или если забудешь?

— Но даю тебе слово.

— К чему? Это может скомпрометировать тебя. Пожалуй, если увидят, что мы разговариваем… Неловко, братец. Лучше выдай мне билет.

— Невозможно.

— Невозможно?! А! В таком случае, я скажу словцо-другое, и мы прогуляемся вдвоем к эшафоту.

Регистратор, перепуганный, полумертвый, подписал пропуск для одного гражданина.

Диксмер схватил бумажку и побежал к судилищу, где мы его видели.

Остальное читателю известно.

С этой минуты регистратор, во избежание всякого обвинения в в сообщничестве, садился возле Фукье-Тенвиля и поручил управление делами своему старшему помощнику.

В десять минут четвертого Морис с пропуском в кармане прошел через ряд тюремщиков и жандармов и добрался до роковой двери.

Впрочем, мы выразились не совсем точно: тут было две двери — большая, в которую входили и выходили по билетам, и арестантская — через последнюю входили те, которые должны были выйти, чтобы идти на эшафот.

Комната, в которую проник Морис, разделялась на два отделения. В одном заседали чиновники, обязанные записывать имена приходящих; в другом, меблированном лишь несколькими деревянными скамьями, содержались без разбора и арестованные и осужденные, — что значило почти одно и то же. В эту темную комнату свет проходил только через стекла перегородки, отделявшей тюремную контору.

В углу, прислонившись к стене, лежала почти в обмороке женщина, одетая в белое платье. Перед нею стоял, скрестив руки, мужчина, который время от времени покачивал головой и не решался говорить, боясь пробудить в ней чувства, по-видимому, покинувшие ее. Вокруг этих двух лиц толклись осужденные; одни из них рыдали или пели патриотические песни; другие ходили большими шагами, как бы убегая от мысли, которая пожирала их.

Это было преддверие смерти, и обстановка делала его вполне достойным этого названия.

Тут стояли гробы, наполненные соломой, как будто приглашавшие живых в свои вместилища: это были постели для отдыха, временные гробницы.