Морис был молчалив, Женевьева задумчива. Она общипывала одной рукой цветы букета, который держала в другой, опираясь на руку своего кавалера.

— Что с вами? — вдруг спросил Морис. — И что так опечалило вас сегодня?

Женевьева могла бы ответить ему: мое счастье.

Она взглянула на него своим кротким и поэтическим взглядом.

— Но вы сами, — сказала, она, — не печальнее ли обыкновенного?

— Да, — сказал Морис, — у меня есть причина быть печальным; я несчастлив, но вы…

— Вы несчастливы!

— Разумеется. Разве вы не замечаете иногда по дрожи в моем голосе, что я страдаю? Не кажется ли мне, когда я разговариваю с вами или с вашим мужем, что грудь моя как будто готова разорваться?

— Но чему приписываете вы эти страдания? — в замешательстве спросила Женевьева.

— Если бы я был мнительным, — с горьким смехом отвечал Морис, — то сказал бы, что у меня расстроены нервы.

— À теперь вы страдаете?

— Ужасно, — отвечал Морис.

— Поедем домой.

— Как! Уже, сударыня?

— Разумеется.

— Ах, и точно, — проговорил молодой человек, — я было забыл, что гражданин Моран вечером должен вернуться из Рамбулье, а теперь уже смеркается.

Женевьева взглянула на него с упреком.

— О, опять? — сказала она.

— Зачем же вы так расхваливали мне намедни гражданина Морана? — сказал Морис. — Сами виноваты.

— Давно ли запрещено говорить о людях, которых ценишь, о том, что думаешь о человеке, достойном уважения? — спросила Женевьева.

— Уж правда… Очень сильным должно быть уважение, которое заставляет вас так торопиться, как теперь, опасаясь, вероятно, опоздать на несколько минут.

— Вы сегодня решительно несправедливы, Морис. Разве не с вами провела я большую часть дня?

— Вы правы, я в самом деле слишком взыскателен, — пылко подхватил Морис. — Идемте повидаться с гражданином Мораном, идемте.

Досада охватила сердце Женевьевы.

— Да, — сказала она, — идемте повидаться с гражданином Мораном. Это такой друг, который никогда меня не огорчал.

— Такие друзья — сокровище, — сказал Морис, задыхаясь от ревности, — и я желал бы такого себе.

В эту минуту они вышли на большую дорогу. Горизонт заалел, солнце начинало садиться и бросало последние лучи свои на позолоченный купол Дома Инвалидов. Звездочка, первая и та самая, которая однажды вечером уже привлекла к себе внимание Женевьевы, заблистала во влажной лазури неба.

Женевьева с грустной покорностью оставила руку Мориса.

— Что вам так хочется помучить меня? — спросила она.

— À то, — сказал Морис, — что я не так искусен, как иные из моих знакомых, и не умею заставить себя полюбить.

— Морис! — вскрикнула Женевьева.

— О, сударыня, если он постоянно добр, постоянно ровного нрава, это потому, что он не страдает.

Женевьева снова положила беленькую ручку свою на мощную руку Мориса.

— Пожалуйста, — сказала она изнеможенным голосом, — не говорите более, не говорите.

— Почему же?

— Ваш голос терзает меня.

— Так все вам не нравится во мне, даже мой голос?

— Замолчите, умоляю вас.

— Слушаюсь вас, сударыня.

И пылкий юноша провел рукой по лицу, увлажненному холодным потом.