— Он дал мне другие доказательства, сударь, — сказала Женевьева.

— Но он еще молод, не правда ли? — спросил Морис. — Хотя трудно за очками определить, сколько ему лет.

— Ему 35 лет.

— Давно вы знаете друг друга?

— С детства.

Морис закусил губу, он всегда подозревал Морана в любви к Женевьеве.

— Так, — сказал он, — это объясняет его фамильярность с вами.

— Соблюдаемую в границах, в которых вы его всегда видели, сударь, — с улыбкой отвечала Женевьева. — Мне кажется, что фамильярность эта свойственна другу и не нуждается в объяснении.

— Ах, извините меня, сударыня, вы знаете, что всем сильным страстям сопутствует ревность и дружба моя была завистлива к той, которой вы одариваете гражданина Морана.

Он замолчал. Женевьева тоже хранила молчание. В этот день о Моране больше не вспоминали, и Морис ушел от Женевьевы влюбленнее, чем когда-либо, что доказывалось его ревностью.

При том, как бы ни был ослеплен молодой человек, какая бы ни была повязка на глазах его, какое бы смущение ни вселила ему страсть в сердце, в рассказах Женевьевы заметно было столько пропусков, запинок, утаек, на которые в ту минуту он не обратил внимания, но которые впоследствии пришли ему на ум и страстно мучили. К тому же его не могло не беспокоить, что Моран был волен разговаривать с Женевьевой так часто и так продолжительно, как ему хотелось, а также и уединение, в котором оба они оставались всякий раз по вечерам. Скажем более, Морис, став ежедневным гостем, не только был совершенно свободен с Женевьевой, которая охранялась ангельской чистотой своей от всех покушений молодого человека, но он даже сопровождал ее в небольших отлучках, которые молодая женщина вынуждена была делать иногда из дома.

Хотя в этом доме с ним общались по-дружески, его все же удивляло то, что чем больше искал он (правда, может быть, и для того, чтобы проще было наблюдать за чувствами, которые он подозревал у Морана и Женевьевы) близкого знакомства с Мораном, который умом своим, несмотря на предубеждение Мориса, нравился ему больше других, этот странный человек, казалось, сам не хотел сближаться с Морисом. И он горько жаловался на это Женевьеве, не сомневаясь, что Моран угадал в нем соперника и что ревность заставляет его удаляться от него.

— Гражданин Моран ненавидит меня, — сказал однажды он Женевьеве.

— Вас, — отвечала Женевьева, смотря на него с удивлением, — вас ненавидит Моран?

— Да, я в этом уверен.

— À за что ему вас ненавидеть?

— Угодно ли, чтобы я сказал, за что? — вскричал Морис.

— Разумеется, — ответила Женевьева.

— Извольте! За то, что…

Морис остановился. Он чуть было не сказал: за то, что я вас люблю.

— Я не могу вам сказать, за что, — закончил Морис, покраснев.

Свирепый республиканец был робок рядом с Женевьевой и смущался, как молодая девушка.

Женевьева улыбнулась.

— Скажите лучше, — продолжала она, — что между вами нет взаимной симпатии, и тогда я, может быть, поверю вам. Вы от природы пылки, одарены блестящим умом, принадлежите свету. Моран торговец и химик. Он робок и скромен… Эти робость и скромность не позволяют ему сделать первый шаг.

— Да кто же просит его делать первый шаг ко мне? Я их сделал пятьдесят. Он ни одного навстречу. Нет, — продолжал Морис, покачав головой, — нет, это, наверное, не то.

— Так что же?

На другой день после этого объяснения с Женевьевой он прибыл к ней в два часа пополудни и застал ее готовой выехать.