— И для которого я отдам свою! — с жаром вскричала Женевьева.

— И этого-то человека, Женевьева, — не знаю, как это случилось, — вы не сумели сделать приятным Морису, что всего важнее, так как сегодня в дурном расположении духа, в которое вы его ввергли, Морис откажет, может быть, Морану в том, о чем он будет просить и на что необходимо склонить его во что бы то ни стало. Хотите ли, чтобы я сказал вам, Женевьева, к чему поведет Морана вся ваша чопорная деликатность и сентиментальность?

— О, сударь, — вскричала Женевьева, побледнев и всплеснув руками, — не будем никогда говорить об этом!

— Итак, — подхватил Диксмер, поцеловав жену в лоб, — будьте тверды и рассудительны.

И он вышел.

— О, боже мой, боже мой, — с грустью проговорила Женевьева, — сколько усилий прилагается с их стороны, чтобы я согласилась на любовь, к которой так стремится моя душа!..

Следующий день, как мы сказали, был день декады.

В семействе Диксмера был, как и во всех семействах разночинцев того времени, обычай — это более продолжительный и церемонный обед в праздничный день, нежели в прочие дни. Морис был приглашен однажды и навсегда к воскресному обеду и никогда не пропускал его. В эти дни, хотя по обыкновению садились за стол только в два часа, Морис являлся в двенадцать.

Судя по тому, как он расстался, Женевьева почти отчаялась увидеть его.

В самом деле, пробило 12 часов, а Мориса еще не было, потом половина первого и час.

Нельзя выразить, что происходило в сердце Женевьевы в эти минуты ожидания.

Сначала она оделась было как можно проще; потом, видя, что он мешкает, из чувства кокетства, столь естественного сердцу женщины, она приколола цветок к поясу, другой в волосы и стала опять дожидаться, чувствуя, что сердце ее все более и более сжимается. Уже почти было время садиться за стол, а Морис не являлся.

Без десяти два Женевьева услыхала мерный шаг лошади Мориса, этот шаг, который так был ей знаком.

— О, вот он, — вскричала она. — Гордость его не могла восторжествовать над любовью! Он любит меня!.. Он любит меня!

Морис слез с лошади, которую передал садовнику, но приказал ему дожидаться. Женевьева смотрела, как он слезал, и с беспокойством видела, что садовник не ведет лошадь в конюшню.

Морис вошел; в этот день он был очаровательно хорош. Черный широкий кафтан с большими лацканами, белый жилет, лосины, обрисовавшие его стройные ноги, воротничок белого батиста и прекрасные волосы, обрамлявшие прямой и открытый лоб, — все это украшало и возвышало его мощную фигуру.

Он вошел. Как мы уже сказали, появление его обрадовало Женевьеву, и она приняла гостя с радостью.

— А, наконец-то, — сказала она, протянув ему руку, — вы с нами обедаете, не правда ли?

— Напротив, гражданка, — холодно отвечал Морис, — я пришел просить вас извинить меня.

— Вы не останетесь?

— Да, дела секции требуют моего присутствия. Я боялся, чтобы вы не стали дожидаться меня и не обвинили бы в невежливости; вот почему я и заехал.

Женевьева почувствовала в сердце, несколько успокоившемся, новое стеснение.

— О, боже мой! — сказала она.